Тяжелый гаревый дух въелся в землю, в оскалившиеся свежими ранами горы. Другими Ларский их и не видел: не приходилось забираться на алтайские горы и сплавляться по быстрым рекам. Но и перекроенный тектоническими ударами Кристаллов Алтай захватывал воображение, а дымный воздух войны не мог полностью вытеснить запахи густой сосновой пряности и медового разнотравья.

— Никита Сергеевич, там местные лететь отказываются. Поговорите с ними?

Ларский обернулся. Георгий Здвински не впишется ни в один ландшафт даже в шкуре древнего человека вместо формы. Поскольку стремительно перемещающихся скальных обломков в природе не существует. А среди клевера его туша вовсе ни к месту. Коп, спасатель, грузчик и ворчун — четверо в чернокожем здоровяке. Здвински на этой скоротечной войне успел отхватить чин капитана, но так и не вернулся на подводную базу. Кочевал с Никитой по спасательным операциям от Китая до Алтая. Почему-то до сих пор верил, что именно Ларский, как фокусник из рукава, выудит из руин важные ответы. Попадаются же такие люди. С верой сильнее времени, фактов и логических цепочек.

— И много таких отказников?

— С десяток пердунов сбилось в кучу. Бубнят про естественную смерть на родной земле. Может, свяжем смертничков, да и на платформу в грузовой отсек, мать их в пределы.

Чужие принципы и верования не вызывали в Здвински ни почтения, ни сочувствия. Самого себя Георгий считал здравомыслящим правдорубом, но в моменты такой нарубки его глаза посверкивали фанатичной убежденностью.

— С тебя, дровосека, станется, — проворчал Ларский. — И что? Кроме меня их некому убалтывать?

— Ну… народ, конечно, занят. Большой периметр нужно прочесать. Да и рельеф — экзоскелеты переломаешь.

— Можно подумать, вы глаза на ногах таскаете, а не на дронах. Пришел и не даешь в кои веки цветочки понюхать.

Ларский не столько нюхал, сколько предавался размышлениям, в который раз пытался абстрагироваться от деталей событий и ухватить важное.

Каменная невозмутимость Здвински не дрогнула ни единым мускулом:

— Если скажите, отправлю кого-нибудь с поручением, ну или бросим старичье, может, пересидят. Продержатся даже дольше, чем все остальные.

Пришлось подниматься, в коленях ощущалась подозрительная слабость. Хотя откуда бы ей взяться? Привычная экипировка облегчала и усиливала каждое движение. Усталость от нескончаемой беготни по обреченному кругу гнездилась под сердцем, и, как яд, растекалась по всему телу.

— Знаешь, Георгий, это ущелье — лопнувшая после удара порода. Я заглянул, а там уже бурлит грязный поток.

— Видел я эту трещину на голограмме, Никита Сергеевич. Подвижки и смещения еще идут, трещины, хоть и медленно, но растут. А эти дикари тянут время. Будто их не крейсеры, а медовые ульи защищают.

— Крейсеры не слишком защитили, с чего бы им доверять.

Здвиски хмыкнул. За эти долгие дни Ларский привык видеть в нем верного оруженосца, с которым можно без церемоний и по душам.

За косогором, поросшим полевыми травами, шел короткий спуск в долину. Тропинка осыпалась каменной крошкой, ускользала из-за ботинок, хотя комбискафандр легко балансировал тело. Багульник, кое-где вышитый желтизной, затягивал склон, прижимался к земле. Зря, наивный: опасность приходила не с неба, а из глубины, ломая основания горных гряд.

— Смотрите-ка, цветет!

Там, куда Здвински простер лапищу, на тонких ветках красовались нежно-розовые головки. Нахальные и одинокие среди темной зелени и желтых росчерков. Кто-то прячется, а кто-то жадно живет, боясь не успеть. Все как у людей.

— Ладно, романтик, идем расхлебывать прозу жизни, раз оторвал меня от любования красотами.

Они зашагали по-деловому, хотя возвращаться к людям, сводкам и голограммам хотелось меньше всего. Всегда чуждый пасторальности Ларский с любопытством выхватывал взглядом непривычные картинки: неровный островок сочных свекольных листьев под белоснежными шапками гортензии, пожелтевшие огуречные плети на выщербленном валуне, брошенные на землю холмики сухой травы, отяжелевшие плодами помидорные кусты среди оранжевых бархатцев и громадин полосатых тыкв. В огородном хозяйстве соцданов, казалось, не было никакого порядка, растения перемешивались, перекрывая друг друга листьями и соцветиями. Боярышник в хороводе морковки, хвойный валежник, пробитый чесночными стрелками.

Ларский читал об американских поселениях лакота. Одна из групп соцданов, которая выбрала себе имя античного индийского племени, чтобы повторить прошлое. Сбегая из городов, они, действительно, умели создавать идеальную естественную среду. У живущих так с рождения «лакота» был самый высокий рейтинг естественного здоровья. Не торопясь, наблюдая за растениями, насекомыми и птицами, не чураясь простой техники, они выращивали вокруг поселений природную колыбель. В ней спать среди травы удобно и просто, как дышать.

Естественный баланс в природе соцданы почитали за истинный источник развития цивилизации, к нему и стремились. А сбегали, обрывая все связи, от людской тесноты, давления информации, от потока данных, бесконечно всплывающего перед глазами. А особенно от практики записывать знания прямо в мозг и отрабатывать нужные навыки в трансовом состоянии. Бежали в тишину, во время, влипшее в паутину.

Многие знания — многие печали, и дело не в поводах для размышлений. Чем больше знал нынешний человек, тем чаще зияли разрывы в развитии личности. Метания, потерянность, не уверенность в своих решениях. Запутавшаяся в конечностях сороконожка тонет в сомнениях или движется рывками. Не стал ли таким Майкл Стэнли? Он любил проводить время, обмотав мозг проводами. И теперь куда-то ведет экзопланету.