— Сожалею, — говорю я. — Это все в прошлом. Забудьте навсегда.

Все трое кладут ложки на стол.

— Даже в самых мрачных диктатурах, — говорит Лабан, — осужденным на смерть положена последняя трапеза. И несколько слов о меню.

Те немногие люди, кого по-настоящему любили в детстве, живут в другом мире, нежели все мы. Они даже не предполагают, что им могут решительно отказать.

— Каждый фруктовый салат существует в системе координат, — говорю я. — Бананы — это горизонталь, ось x, основание. Бананы тяготеют к почве, они создают густую гомогенную основу для солнечных фруктов — апельсинов и ананасов. Которые находятся на оси y. Цитрусовые обеспечивают движение вверх, пронизывающую, почти болезненную кислотность. Клубника — это ось z. Она придает объем. Даже сейчас, в декабре, у нее типично датский вкус. Взаимодействуя со своей тропической противоположностью, она превращают все в глобальный проект. Акациевый мед и взбитые сливки — это четвертое измерение. И сливки, и мед имеют животный оттенок. Они поднимают весь этот маленький десерт из ньютоновской трехмерной простоты в сложность эйнштейновского пространства-времени.

— А изюм? — спрашивает Харальд.

— В изюме есть сила. Сопротивление. Он напоминает о том, что впереди вставные челюсти. Дом престарелых. Жидкая каша.

Мы смотрим друг на друга и вспоминаем сплющенный «пассат». Экскаватор.

Потом начинаем есть.

— Мне будет этого не хватать, — говорит Харальд. — И фруктового салата, и представлений еды. Если тебя посадят на двадцать пять лет, мама, я буду жалеть, что мы ни разу не записали ни одного из них.

Лабан убирает со стола.

— Что там с этим священником? — спрашиваю я. — Из храма Кали?

Все замирают.

Существует лишь несколько педагогических подходов, в которых мы с Лабаном были на удивление единодушны. Один из них состоял в том, что не следует вмешиваться в личную жизнь детей.

До сих пор всегда казалось, что в отношениях Тит с мальчиками все в полном порядке. Что у нее все идет гладко, по гораздо более продуманному сценарию, чем тот, который определил жизнь ее матери.

Когда ей было четыре года, она впервые пригласила домой с ночевкой мальчика из детского сада. Я постелила ему рядом с ней, у нее в комнате была двуспальная кровать. Я подумала, что когда тебе четыре года и вы друзья, разве не приятно спать рядом друг с другом?

Тит бросила взгляд на кровать. Потом показала на пол и совершенно спокойно, бесстрастно, но при этом тоном, не допускающим возражений, заявила: «Он ляжет вон там на матрасе».

Когда ей было четырнадцать и у нее появился первый молодой человек, я однажды решила предложить ей помощь. Конечно же, это было в машине, я забирала ее из школы. Я сделала глубокий вдох.

— Если я могу тебе чем-то помочь, — выдавила из себя я, — в отношении Томаса, советом, рекомендацией, то ты не стесняйся, спрашивай.

Наступило продолжительное свендсоновское молчание.

— Это очень мило с твоей стороны, мама.

Я понимала, что вот она, типичная Тит. Сейчас последует язвительное продолжение.

— Когда ты хотела что-то узнать о физике, мама, ты шла к Андреа Финк, разве не так?

Я молчала. За окнами машины проносился Ордруп — заснеженный, понятный, респектабельный.

— А отец рассказывал, как он ходил к Бернстайну. С первым написанным им мюзиклом. Если хочешь что-то узнать, то обращаешься к тем, кто в этом деле что-то понимает. Разве не так?

Я ничего не отвечала.

Потом я почувствовала ее руку на своей.

Это не было извинением, ни одно живое существо не дождется извинений Тит. Но хотя бы какой-то примирительный жест.

С тех пор я никогда не касалась этой деликатной области. До настоящей минуты.

Тит задумчиво смотрит на меня.

— Он принадлежит к направлению, где целибат не является обязательным условием, — произносит она медленно. — Никто не нарушил никаких правил.

Она оглядывается на нас. Вся эта ситуация потенциально может развиться в разных направлениях, некоторые из них — катастрофические.

И тут она улыбается.

— Он был таким милым!

13

Мы хотели, чтобы в доме на Ивихисвай было тихо, поэтому сделали в нем четыре изолированные части. Или, точнее, четыре с половиной: Лабану выделили флигель, в котором он мог сочинять свою музыку, маленький отдельный домик в саду, где поместился рояль «Бёзендорфер» и кровать фирмы Йенсена, и при этом еще осталось достаточно квадратных метров, чтобы он мог регулярно отплясывать румбу, когда чувство собственной гениальности настолько переполняло его, что он уже не мог усидеть на месте.

Четыре части дома разделены звукоизолирующими дверьми, поглощающими до шестидесяти децибел, и обычно, когда мы расходимся по своим комнатам, мы друг друга не слышим.

Но сегодня ночью все иначе. Я осталась в гостиной, остальные ушли спать, и тем не менее я слышу вдалеке их дыхание. Это означает, что они не закрыли двери к себе в спальни.

Мы все встревожены.

Мне нравится слушать спящий дом. Спящий Шарлоттенлунд. Постепенно засыпающий вдали мегаполис.

Освещение я везде выключила. Мне нравится лунный свет, проникающий сквозь спущенные жалюзи с приоткрытыми горизонтальными ламелями из липы, широкими и тонкими как бумага. Вот еще один коан: как сидеть в доме с закрытыми жалюзи и одновременно видеть окружающий мир?