— Все в полном порядке, — заверяю ее я. — Мы вернулись немного раньше из-за неотложных дел.

Она смотрит поверх моей головы, в прихожую. Я боюсь, что она может увидеть и то, что я делала в гостиной, может, у нее почти рентгеновский взгляд.

— Со стороны ваших друзей было очень мило подготовить дом к вашему приезду.

— Да, очень мило.

— Они проверили и всю электрику. Ингеман наблюдал за ними из своей «каюты». Они опустили жалюзи. Но ему все было видно через мансардное окно. В подзорную трубу.

Она протягивает мне стеклянную баночку. В ней жареный миндаль. Такую баночку они дарили нам каждое Рождество на протяжении всех пятнадцати лет, что мы здесь живем. Миндаль идеальный. Дортея, должно быть, владеет каким-то алхимическим секретом, она может так кристаллизовать сахар, что вокруг орехов получается идеально прозрачная, гомогенная оболочка, словно это семь слоев корабельного лака.

— Четверо мужчин и женщина. Двое полчаса провели в гараже.

— Наверное, они заряжали аккумуляторы автомобилей.

— Да, так оно и было. И одновременно они привинтили какую-то плоскую коробочку позади аптечки.

Она моргает. Самое ужасное, самое-самое ужасное, это то, что она, как и я, — пролетарий. Но если я попыталась преодолеть свою судьбу, она всегда принимала свою.

— Желаю вам хорошей и спокойной ночи.

Это ее ритуальное прощание.

— И тебе тоже, Дортея. И поцелуй от меня капитана.

Когда я возвращаюсь в гостиную, я вижу за столом Лабана.

14

Он в халате и тапочках. Подушку с пластиковой коробочки он убрал.

В кладовке я отыскиваю футлярчик с часовыми отвертками и пинцет. Открываю коробочку.

Достаю изнутри черную бусинку и кладу ее на стол. Рядом с ней серый диск, маленький и тонкий, словно это оттиск на бумаге. Я разглядываю их через увеличительное стекло. Бусина — это линза, линз такого размера я еще не видела. Диск — это микрофон. За ним находится светофильтр, я снимаю его пинцетом. Под ним фотоэлементы. Дальше — процессор, рядом с ним передатчик, возле передатчика — печатная плата, настолько маленькая, что даже через лупу невозможно рассмотреть все дорожки. Один из контуров длиннее остальных, похоже, это антенна. Рядом с платой стабилизатор напряжения. И парочка крошечных литиевых батареек — даже и не представляла, что такие существуют.

— Это камера, — объясняю я. — И микрофон. Предполагаю, что устройство записывает изображение и звук несколько минут, затем сжимает их и отправляет в виде очень короткого сигнала. Это затрудняет отслеживание. И экономит электроэнергию. Такие маленькие батарейки быстро садятся.

— Почему тогда они не подключились к потолочным проводам?

Это спрашивает Харальд, они с Тит стоят в дверях, в пижамах.

Мы с Лабаном смотрим друг на друга.

— Мы с вашим отцом сами тянули электропроводку, — отвечаю я. — А когда уже закончили покраску, обнаружили, что забыли подвести провода к потолочной розетке. Я хотела все переделать. Но тогда я была беременна, я была размером с дом. И ваш отец категорически мне это запретил. Он сказал, что если какой-нибудь дзенский подмастерье завершил работу и она оказалась совершенной, то самому мастеру следует где-то что-то нарушить. Капнуть краской или мазнуть кистью. Только боги совершенны. Совершенство не для человека. Была такая же ночь, как и сегодня, когда мы это поняли. Сначала мы чуть было не поругались. А потом пришли к такому решению. Эта потолочная розетка всегда была без питания. Это нелепая человеческая ошибка.

— Они поняли это, когда подбирали место для камеры, — объясняет Лабан. — Ее надо было поместить так, чтобы было видно всю комнату.

— Тогда они проделали эту канавку, — продолжаю я. — И замазали ее шпаклевкой. Не самое правильное решение. Поэтому я и обратила на это внимание. Видимо, они спешили.

Мы поставили еще три кровати в комнату Тит, сегодня ночью мы все будем спать в одной комнате, впервые за много лет.

Я отвела Лабана и детей в гараж, отвинтила висевшую на стене аптечку первой помощи и вытащила из-за нее плоскую алюминиевую черненую коробку. Разобрала ее здесь же на круглом столике, это оказался приемник и вполне внушительный передатчик. У кубика в потолочной розетке был минимальный радиус действия и ограниченная емкость памяти, он посылал информацию в гараж, откуда она переправлялась дальше. Серьезным людям. Чем-то эта коробочка и ее содержимое напомнили мне последние модели старых швейцарских магнитофонов «Nagra», которые использовались в Институте Нильса Бора во времена моей молодости для предварительной записи экспериментальных данных и которые в то время, в начале девяностых, стоили по пятьдесят тысяч крон каждый.

Лабан заварил чай и подсушил в тостере хлеб. Он нарезал его толстыми ломтями и поджарил так, что поверхность местами подгорела, а внутри хлеб остался мягким.

Он кладет толстые ломтики ледяного масла на еще горячий хлеб. Наша семья — любители масла. Лабан режет масло струнной сырорезкой, ломтиками толщиной больше пяти миллиметров. Я никогда не делала анализов на уровень холестерина. Намереваюсь подождать с этим до вскрытия.

Мы не часто собирались всей семьей по ночам. Но всякий раз мы заваривали чай и поджаривали хлеб. Последний раз это было, когда умерла мать Лабана.

Мы смотрим друг на друга. Нас четверо — с рождения детей, и у нас общая жизнь. Но сейчас мы, несмотря на это, чужие друг другу.

Лабан и близнецы уже спят, я еще раз делаю круг по гостиной. Тени на стенах переместились, на круглом столе лежат две коробочки и мой телефон. Я вижу новое голосовое сообщение.

Это сообщение от Магрете Сплид, она не представляется, в списке контактов ее нет, но я узнаю ее низкий голос. Она немногословна.

— Сюзан Свендсен. У меня для вас кое-что есть. Адрес: аллея Адольфсена, последний дом по левой стороне, выходит к воде.