Парень принес сена и подбросил его коровам. Ему было безразлично — днем ли кормить их, ночью ли, только бы унялись они и, весело посапывая, хрустели, нарушая своим сопением и топтанием ледяное безмолвие белой ночи. Затем он напоил их и снова набил ведра снегом про запас.

Однако ж коровы не унимались. Вдруг парень понял, в чем дело, почему они так взбудоражены. И так радовавшее его: «Мужчина, сам разберешься» — прозвучало тяжким укором.

«Я же не подоил их!..» — и он завертелся волчком. Сполоснул теплой водой подойники, благо теперь он все время держал на огне большой медный котел.

За всю жизнь ему лишь несколько раз пришлось доить корову, когда мать лежала в больнице, а отец был в горах на сенокосе. Он тогда кое-как нацедил несколько стаканов, чтобы было куда накрошить мчади для младших сестры и брата.

Он присел на корточки возле Нотии, обмыл ей теплой водой вымя и начал доить. Сперва молоко лилось куда попало, соски выскальзывали, по черному от помета полу потянулись белесые молочные полосы. Потом он приноровился, и рвущаяся из вымени струйка молока потекла прямо в ведро. Скоро парень устал от напряжения, заболели и онемели большие пальцы, но он упрямо доил, прислушиваясь к звонким ударам молочных струй о стенки ведра. Нежная вскипающая пена и теплый пар все выше поднимались к краю. Он только дважды позволил себе передохнуть, наконец закончил дойку и слил молоко в кадку с оцинкованной крышкой. До того он промыл кадку и покрыл ее простиранной марлей, чтоб хорошенько процедить молоко.

Выглянув, он со страхом увидел затянутое облаками, сулившее непогоду небо. Снова накормил коров и выгреб навоз.

Наступил пятый день. Накануне он снова пробивал дорожки к раскиданным по окраинам двора скирдам. Его уже не пугал тусклый отблеск заледеневшего пространства. Пустота и равнодушие овладели им. Деревянный скребок у него сломался, приходилось раскидывать снег тяжелой и менее удобной железной лопатой. Снег то и дело налипал на нее, и парень промыл лопату горячей водой и смазал ее постным маслом. Теперь работа пошла веселей. Он, словно крот, пробивался по лабиринтам проложенных им ходов. И с дойкой парень теперь управлялся лучше. «Привык я, наловчился», — с удовлетворением подумал он, поймав себя на том, что все время ищет, чем бы еще заняться.

Перед рассветом шестого дня, выглянув во двор, он недоверчиво окинул взглядом засыпанную снегом, с свинцово-серыми тучами окрестность, и ему показалось, что он забыл о существований красок — так иногда в памяти стирается и исчезает образ близкого и любимого человека, — парень попытался мысленно, напрягая все свое существо, воскресить яркие, живые, пестрые краски окружающей природы, но перед глазами вставала одна только пелена серо-белого цвета. Сам того не сознавая, он рванулся к коровнику и стал вглядываться в животных. Черные, рыжие, темно-бурые — они казались ему сплошным серым пятном, одна только Нотия отсвечивала своим белым лбом, и парень вконец растерялся. Потом он присел к огню и, успокоившись, обрадовался розовому свечению угольков.

«Давай, наваливай по самое горло, хоть захлебнись!» — беззлобно бросил он в небо, в очередной раз набивая снегом ведра, и вдруг его обостренный слух уловил какое-то подобие звука. Он вздрогнул, будто оглушенный, пошатнулся и поставил на порог ведра. Замер, весь обратившись в слух. Несколько минут парень стоял, не двигаясь и затаив дыхание, ждал, не почудилось ли ему.

Вдруг замычала одна из коров, следом за ней подняли шум другие.

— Заткнись, бестолочь! — крикнул он, боясь, что ничего не расслышит в таком гаме, но коровы замычали еще громче и протяжней.

— Какого черта! — взорвался парень. — Какой бес в вас вселился! — Он схватил кукурузный стебель и стеганул по первой попавшейся морде — это была Нотия.

— Что с вами стряслось? Скажите, что? — он не выдержал, и из глаз хлынули слезы.

Потом, когда во двор пробралось несколько вооруженных шестами мужчин на широких лыжах, весь напрягшийся парень обмяк и расслабился. Он с нежностью смотрел на взлохмаченные бороды что-то кричащих мужчин, и короткие глухие рыдания перехватывали ему горло.

Он стоял, припав к дверному косяку, иначе бы ему не удержаться на ослабевших ногах. Содрогаясь от молчаливого рыдания, он видел, что к нему пришли те, о появлении кого он каким-то особым чутьем не позволял себе думать все эти дни, и только теперь он впал в отчаяние, осознав, каково пришлось им, чего стоило в такую непогодь добраться до фермы. Откуда было ему знать, что обеспокоенные его судьбой люди, не щадя сил, прорывались к нему сквозь огромную снежную лавину, а те, кто оставался в деревне, тревожась о нем, не смыкали бессонных глаз. И стыд прихлынул к нему, обжигая сердце.

Вдруг он разглядел среди мужчин своего двоюродного брата, который, увидав парня, осклабился, растянув в улыбке рот до ушей, и, разом припомнив все, тоном бывалого мужика степенно пробасил:

— Какие новости, братец, мальчик или девочка?

— Девочка, девочка, дорогой ты мой! — закричал брат, обхватив парня ручищами.

И когда он высвободился из крепких объятий затискавших его мужиков, тем же размеренным и твердым тоном, ничуть не краснея, произнес:

— Дай бог ей вырасти умной и счастливой! Дитя, оно и есть дитя, мальчишка ли, девчонка!..