Это — тот же открытый авторский пафос, яростное приятие и неприятие различных способов жить и относиться к жизни, пафос, выраженный своеобразно и сильно.

А теперь, для сравнения, рассказ Г. Дочанашвили «Человек, который очень любил литературу». Довольно-таки забавно при собственной серьезности и большом самоуважении выглядит начальник «компетентного учреждения», занимающегося распространением социологических анкет.

Пожалуйста, образчик руководительской речи, весомой, убедительной и насыщенной:

Поскольку повествование ведется от имени сотрудника компетентного учреждения и он внимает начальственным речам и взирает на руководительский облик с почтительным восхищением, нетрудно составить о нем ясное представление. Самохарактеристика его упоительна:

Ладно, так выглядят малопривлекательные персонажи рассказа, люди, мыслящие весьма шаблонно, откровенно теряющиеся при столкновении с неординарной точкой зрения на вещи, необычным человеческим характером, попросту ограниченные. (Дорого стоит реплика руководителя: «Разве не приятно почитать иногда в тенечке, скажем, Диккенса?» Это после напыщенных слов о значении художественной литературы.) Но и главный его оппонент, тот самый фотограф Васико Кежерадзе, так любивший литературу, что готов был искать в ней панацею от всех нравственных уродств и отклонений, — можно ли здравомыслящему уму принять его абсолютно серьезно? И его идею — нарушителей общественного спокойствия запирать в специальные помещения, где оставлять наедине с книгой вплоть до полного душевного выздоровления? Васико откровенно издевается над волевым, энергичным, самонадеянно-невежественным руководителем и его сотрудником — что-то мало похож наш фотограф на проповедника добра и истины… Ирония, отчетливая холодноватая ирония пронизывает рассказ.

Легко обнаруживается она и в рассказе «Иоганн Себастьян Бах». Вряд ли способен вызвать горячую симпатию подполковник-сапер Селиванидзе, без особых церемоний вошедший вслед за незнакомой девушкой в квартиру, где Эленэ (как зовут девушку) живет вместе со своей престарелой тетей Нуцей. От человека, для которого «чай, так называемый «эликсир жизни», был средством повышения тонуса, содержащим в умеренном количестве кофеин (2—4 процента), дубильные вещества, эфирные масла и витамин «C», — от такого человека трудно ждать тонких речей и мыслей. Герой рассказа во всем равен самому себе: и в том, как без затей делает Эленэ предложение, и в том, как рассуждает о музыке («Что может быть приятнее романса в прекрасном обществе, в теплой, уютной обстановке…»), и в том, как переживает свой конфуз — отказано ему по всем статьям («…выпил газировки с сиропом»). А Эленэ — с ее высокомерием и пренебрежением к безобидному при ближайшем рассмотрении и незлому малому? А тетушка Нуца, почувствовавшая угрозу своему налаженному быту и обрушившаяся на несчастного сапера со всей мощью своего цюрихского музыкального образования? Вроде бы и жалеть здесь некого, но вдруг, прощаясь с подполковником, пьющим газировку, чувствуешь, как обжигает тебя вопрос: а велика ли цена образованности и душевному изяществу, если они — только тонкая пленка на эгоистическом человеческом естестве? Прямолинейный сапер жаждет счастья, как он его понимает — для себя и Эленэ, он мог стать для девушки избавлением от одиночества, он нес добро и столкнулся с откровенным злом, и драма несостоявшейся судьбы или несостоявшихся судеб не становится меньше оттого, что она растворена в спокойном, высвеченном иронией, словесном течении.

В такой прозе авторские внутренние установки противостоят открытому пафосу. Иронию здесь вряд ли можно свести к одной лишь яркой примете стиля.

Гурам Дочанашвили берет понятие, кажущееся ясным и незыблемым, и начинает внимательно присматриваться к нему. Было бы несправедливо сказать, что он пытается приуменьшить, снять с пьедестала Добро, Человеколюбие, Любовь к своей земле и т. д., но реальное наполнение этих высоких слов его явно интересует. В рассказах писателя много условных ситуаций и мест действия, много гротеска и словесной игры; взяв за правило не прокламировать прямо свою точку зрения, не впадать в морализирование, хотя бы и благородное, он уповает на заинтересованное читательское соразмышление. Есть у него рассказ «Аралетцы, аралетцы» — действие там происходит задолго до наших дней, в грузинской провинции, в захолустном имперском углу, живущем сонно, лениво и тупо. Ничто не может развеять этой сонной одури — ни представления театра, местной гордости, ни выступления знаменитого тамады, ни шумные застолья, возглавляемые гражданскими и полицейскими чинами. Только приезжий таинственный человек по имени Бучута всколыхнул было жизнь в Аралети своим горячим словом, своим призывом жить в согласии с прекрасной и гармоничной природой, — увы, обывательский инстинкт самосохранения оказался в аралетцах сильнее всех и всяческих высоких порывов. Рассказ, брызжущий юмором, мало похож на памфлет, направленный против обывательщины, но ее застойная сила не становится от этого менее ощутимой… Принадлежит Г. Дочанашвили и рассказ «Он рожден был любить, или Гриша и «Главное», герой его — сама непосредственность, человек, столь увлеченный идеей улучшения себе подобных, что готов учить их взаимной любви и вообще всему достойному при всяком удобном и неудобном случае. Не скажешь, что герой рассказа, Гриша Кежерадзе, преуспел в своем занятии, посещает его, в конце концов, мысль, что каждый должен быть хорошим сам, «молчаливо хорошим» и поменьше заявлять о своих нравственных доблестях другим. Вполне трезвая мысль… Есть, наконец, у этого писателя рассказ «Любовь, которую нужно таить, или третий брат Кежерадзе» с сюжетом и вовсе фантасмагорическим: серьезного человека, едущего в Лиепаю, прямо-таки заманивают в глубь Грузии, в один из ее исконных, мало тронутых цивилизацией уголков. Надо же когда-нибудь вкусить красот родной земли, о которых так приятно говорить в момент дружеского застолья! Надо же как-то почувствовать цену собственным прекрасным и возвышенным словам! Не задалось путешествие — с каким откровенным облегчением бежит герой рассказа от своего проводника по заповедным местам, возвращаясь к цивилизации и ее стандартам, и повисают в воздухе все благие призывы этого энтузиаста — чичероне по имени Шалва Кежерадзе…

Как видите, у Васико из рассказа «Человек, который очень любил литературу» есть родные братья, озабоченные, как и он, улучшением человека, определяющие, как и он, подлинный вес замечательных высказываний и благих порывов, до которых мы все большие охотники. Само существование братьев не по крови, по духу — доказывает, что в людях неизбывна тяга к совершенству, что они, пусть лучшие среди них, — стремятся очистить свои будничные поступки от рутины и пошлости. А то, что перестройка, переделка человеческого сознания — занятие многотрудное, разве не продуктивно напомнить об этом?

Читая философски-иронические пассажи Г. Дочанашвили, очень уж легко представить дело так, будто он вступил в полемику с «шестидесятниками», с их романтизированной проповедью добра, с их безграничной верой в духовные силы человека. Ситуация представляется мне несколько иначе. Писатель творит в соответствии со своими индивидуальными представлениями о существе и форме того, что нужно сказать читателю. Ироничность пера — дар врожденный. А вот подход писателя ко многим нравственным проблемам оказался очень близок его аудитории. 70-е годы, напомню, взывали к аналитичности, трезвому взгляду на человека и его социальное поведение.

«Шестидесятниками» была взята настолько высокая нота, что некоторое снижение тона, видимого накала в творчестве обретающей свой голос литературной молодежи можно считать просто неизбежным.

Г. Дочанашвили родился перед самой войной. А в литературу уже вступало поколение, родившееся в послевоенные годы…

Говорим только об одной из сторон живого процесса. В те же 70-е годы появился роман Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа» с героем, вдохновленным романтически — высокими жизненными идеалами, подчинившим всю свою мощную натуру поиску истины. Впрочем, автор этого романа старше «шестидесятников». Мы же коснулись творчества молодых.