Сама его отправила в тюрьму

Тайком ходила по ночам в темницу —

Взглянуть на лик, что затмевал денницу

Тюрьма была отрадой для меня:

Сиял он за оградой для меня!

Теперь всего лишилась я всецело,

Душа страдает, мучается тело.

Он — образ, что в душе моей живет,

А с ним в душе я не боюсь невзгод.

Тот образ придает мне жизни силы:

Моя душа и есть тот образ милый!»

От горьких вздохов облако над ней

Казалось черного шатра черней.

От зноя зол и бед, что жгуч и долог,

Защитой был ей вздохов черный полог

Нет, не шатер, а щит над ней чернел:

Он был укрытьем от небесных стрел.

Не будь щита, не будь брони для тела,

Она б от стрел на небо улетела.

Она рыдала каждый день и час,

Уже не слезы — кровь текла из глаз.

Она тряслась всё время в лихорадке,

И, чтоб от боли дать ей отдых краткий,

С ресниц на губы падала вода,

И жар немного остывал тогда.

Так кровью слез рыдала постоянно,

И эти слезы стали, как румяна,

И клятву верности скрепила вновь

Из глаз ее струившаяся кровь.

Она за страсть, как бы верна условью,

Наличными расплачивалась: кровью!

Лицо свое царапала в ночи,

Глаза ее — кровавые ключи,

Глаза и щеки — красные чернила,

А письмена судьбина сочинила!

Соскабливала всё с души своей,

Чтоб образ друга стал в душе светлей,

И била так себя, познав суровость

Разлуки, что обрел жасмин — лиловость!

Рыдала: «Как мне другу стать четой?

Я — лилия тоски, он — свет земной,

Но что мне делать? Лилия стремится

В ту сторону, где светится денница!»

Она царапала свой нежный лик

И грызла пальцев сахарный тростник.

Ладони превратились в шелк атласный,

Расписанный ярчайшей краской красной.

Ладони превратились в письмена

От пальцев-перьев рукопись красна.

Начертана на тех ладонях повесть,

А в ней — огонь любви, судьбы суровость.

Хотя любимый в тайну тайн проник,

Он этой страсти не прочел дневник...

Так Зулейха, чей жребий столь печален,

Немало лет жила среди развалин.

С годами стали волосы белы:

Явилось молоко взамен смолы.

О нет: погасла ночь, и вот с зарею

Блеснуло утро белой камфарою.

В гнезде, где черный ворон жил сперва,

Хозяйкой стала белая сова,

О, как нежданно старость к нам приходит

И, ворона прогнав, сову приводит!

Скорбь Зулейхи убила черноту,

Жасмины в белом выросли цвету.

Под этим небосводом вероломным

Всегда одета радость цветом темным.

Да, траур — цвета темного всегда,

Зачем же стала Зулейха седа?

Иль, может быть, взяла пример с индийца,

Что в белом плачет, в черном веселится?

Морщины появились на щеках, —

Ты скажешь: борозды на лепестках.

Прельщая, брови морщились вначале, —

Зато теперь морщины не прельщали.

Коль ветра нет, не сморщится вода,