— А-а, явился?! Тихо! — крикнул Кафтанов. — Федька это, сын моего Силантия. Ха-ароший будет человек. Садись рядом с хозяином, пей, гуляй…

Кафтанов был пьян, гости ещё пьянее. Кажется, они не поняли, кто такой Фёдор, приняли его за родственника Кафтанова, полезли обниматься. Фёдор уворачивался от колючих, бородатых лиц, отталкивал от себя воняющих потом женщин. Кафтанов глядел на это, кажется, с удовольствием.

— Ну, будет, будет! — крикнул он наконец. — Кыш, бабы, замусолили совсем. У-у, к-кобылы! А он парень порядочный. Он на вас тьфу! За это я ему в другой раз развесёлую деваху привезу. Для него только… Али Лушку Кашкарову, а? Хошь? Я её, суку, заставлю ноги твои вымыть и воду выпить. Ну, хошь, говори!

— Не хочу, — испуганно проговорил Фёдор.

— И правильно! — захохотал Кафтанов. — И хорошо. Рано тебе ещё. Н-но гляди на нас и привыкай. Соображай так же. А захочешь — скажи, я тебе мигом… Я кого полюбил, всё для того сделаю! В сыновья тебя, если хошь, определю. Заслужишь если… А сейчас выпей рюмочку и ступай, баню с отцом топите. Одну только выпей, для другой подрасти надо. И помни, что я сказал… Жизнь могу открыть тебе.

Фёдор раза два в жизни пробовал самогонку, она ему не понравилась, оба раза в висках у него долго и больно стучало, а потом тошнило. Несмотря на это, он не мог ослушаться Кафтанова, выпил.

Самогонка оказала на него обычное действие. Таская воду в банный котёл, он чувствовал, что его вот-вот вырвет. Но и не рвало и тошнота не проходила.

— Как они её жрут только! — пожаловался он отцу.

— Ты голову помочи али — того лучше — искупайся.

Фёдор искупался, нему действительно стало полегче.

— Что самогонку не принимает душа, это хорошо, Федюша. А вот что это Кафтанов тебе там молол? Я случаем зашёл, вполуха слышал…

— Так ежели слыхал, чего говорить?

— Охо-хо, сынок… Слова как мёд, да с чем их едят? В сыновья… Нужон ты ему, как дырка в голове…

Они присели на берегу озера. Колупая прутиком песок, Фёдор спросил:

— А что, батя, ежели и вправду?.. С его-то помощью да и вправду можно как-нибудь за жизнь зацепиться?

Он говорил раздумчиво, не торопясь. Впервые отец уловил в его словах что-то не детское, не ребячье и поразился:

— Федьша?! Да неужель вырос ты?! Господи…

Полчаса назад солнце скатилось за лес, небо наливалось прохладными сумерками. Над Фёдором и Силантием, попискивая, вились комары, в озере изредка играла рыба. То в одном, то в другом конце его слышался плеск, потом долго и медленно по чёрной водяной глади расплывались круги, таяли у берегов.

Из дома неслись пьяные крики гостей Кафтанова и глохли в сгущающемся мраке.

— Вот чего, сынок, скажу тебе, — после долгого молчания произнёс Силантий. — Остерегайся ты его слов, как самогонки этой. А то говорят люди: обрадовался крохе, да ковригу потерял.

— Дак я что? — двинул плечом Фёдор. — Я тоже соображаю: с чего это он так сразу ласково ко мне? Непонятно. Но опять же слова «заслужишь если»… Это он, может, и со смыслом. А послужить чего мне? Послужу, руки не отвалятся. Там поглядим… Дочка вон у него растёт…

— Чего, чего? — ещё более изумился Силантий.

— А что? — повернул к нему Фёдор голову, поглядел в отцовские глаза прямо и открыто.

— Да ты, страмец такой, об чём?

— Не бывало, что ли, когда богатые невесты за бедняков шли?

— Экой ты открываешься! — почти со страхом произнёс Силантий. — А не шибко ли далеко глядишь? Да и Анютка его ребёнок ещё, десятый год ей всего.

— А мне куда торопиться? Я подожду. — И Фёдор встал.

И опять показалось Силантию, что рядом стоит не пятнадцатилетний его сын, а какой-то другой, взрослый, рассудительный и незнакомый мужик.

— Да когда это тебе всё… в головушку-то ударило? Когда всё сварилось там?

— Не знаю, батя… — откровенно сознался Фёдор. — То ли когда он Лушку стегал, а мы потом сидели за столом да говорили. А может, сегодня. Ведь сказал же он зачем-то: в сыновья, заслужишь если, определю. По пьянству такое не говорится.

— Господи! Господи!.. — только и простонал Силантий.

Кафтанов погулял да уехал со своими гостями, жизнь на заимке пошла своим чередом. Но в отношениях отца и сына что-то изменилось, стало строже, сдержаннее. Разговаривать они стали меньше, больше молчали. Фёдор ходил по заимке задумчивый, будто вспоминал что постоянно, иногда отплывал на лодке в глубь озера, но забывал про удочки, ложился на корме и, подсунув руки под голову, долго, часами, глядел в пустое небо. Силантий наблюдал за сыном, вздыхал. Но никаких разговоров, подобных тому, что возле бани, не заводил.

Опасения, что жизнь на заимке «испохабит» Фёдора, вроде были напрасными. Как и в первый раз, Фёдор выпивал иногда с хозяином рюмочку, не больше. К «сударушкам» Кафтанова интереса тоже не проявлял. Когда та или иная перепившаяся бабёнка шутя ли, всерьёз ли привязывалась к Фёдору, он не стесняясь хлестал её по щекам и говорил:

— П-пошла, стерва… Завязать бы ноги тебе мёртвым узлом.

Это, видно, нравилось Кафтанову.

— Вот чего, сударушки мои… Кто совратит Федьку моего — сотенную в зубы! Старайтесь! — похохатывал он.