Но в это время сверху обвалом хлынул дождь и в считанные секунды потушил пожар.

Ливень был сильным, но коротким, через несколько минут проглянуло даже солнце, осветило неглубокие чёрные проплешины, которые огонь успел выесть в высокой кромке ржаного массива, остов сгоревшего комбайнового прицепа, промокших насквозь людей.

— В рубашке, видать, всё же родились вы с Кирьяном, — сказала Фёдору прицепщица с соседнего агрегата. — Молонья, говоришь, ударила? Ить подумать!

— Это ещё действительно подумать надо — молния ли? — произнёс Елизаров с усмешкой. — Ну, да разберутся кому следует…

И замолк, потому что Кирьян Инютин, тормошивший лежащих неподалёку в мокрой стерне девчушек с прицепа, заорал на всё поле:

— Фёдо-ор! Люди! Сожгло Катьку-то громом!

…Вот так всё было на самом деле. Алейников лично разобрался в этой истории, да и врачи констатировали, что девушка-прицепщица погибла от удара молнии. Всё это старший оперуполномоченный знал и тем не менее заговорил о какой-то линии.

— При чём здесь Савельев, спрашивается?! — ещё раз воскликнул Алейников.

Оперативник пожал плечами:

— Но ведь ты сам знаешь, в области нас не поймут. Фёдор Савельев женат на дочери бывшего кулака. Брат его осуждён за вредительство… Всю жизнь Савельев водит дружбу с этим Кирьяном Инютиным, А отец Инютина бандитствовал…

Яков негромко прихлопнул ладонью по столу, поднялся.

— Это, конечно, важно — как нас поймут. А не важнее ли, как мы сами-то людей понимаем?! Того же Фёдора Савельева, того же Кирьяна Инютина? И вообще — как мы жизнь понимаем?

Говоря это, Алейников подумал: не будь его — плохо обстояли бы сейчас дела Савельева с Инютиным. И в эту-то секунду, не раньше, не позже, а именно в это мгновение, ему вдруг стало ясно, что его удерживало от самоубийства, как понимать слова Засухина: «Это будет самая большая глупость, которую ты сейчас, именно сейчас, сделаешь». Словно какая-то шторка, наглухо закрывшая свет, вдруг сдвинулась и на него, Алейникова, хлынули потоки солнечных лучей.

Он медленно опустился на своё место, с удивлением, будто впервые, оглядел свой кабинет. Во все окна действительно лились потоки ярко-жёлтого весеннего солнца, освещая даже самые дальние уголки. Старшего оперативника в кабинете не было. Когда он ушёл, Алейников не заметил, не слышал. На улице орали вовсю воробьи, в оконное стекло чуть-чуть постукивала тополиная ветка, на кончике которой, кажется, лопнули уже почки. Алейников даже встал, подошёл к окну, — ну да, почки лопнули! Ещё утром набухшие почки были чёрными и гладкими, а сейчас, не выдержав напора живительных соков, кончики их раздвинулись, разлохматились, а из клейкой таинственной глубины показались бледно-зелёные усики…

Вечером Алейников оказался почему-то на берегу Громотухи. На реке ещё держался лёд, хотя берега давно уже обопрели. Ноздреватый лёд вспучился, посинел, каждую секунду река могла вскрыться.

Хрустя мелкой галькой, Алейников зашагал вдоль берега, вышел за деревню, не понимая, зачем и куда идёт. Он просто шёл, вдыхая прохладно-жёсткий воздух апрельского вечера, воздух, в котором мешались запахи оттаявшей земли, набухающих почек и речного льда, размягчённого весенним солнцем, шёл и глядел, как в верховьях реки поднимается лёгкий вечерний туман, скрадывая расстояния, заволакивая небольшой речной островок, растворяя кусты и деревья, растущие на этом островке. А утром, думал он, туман начнёт рассеиваться, уползать ввысь, дали будут всё раскрываться и раскрываться, деревья на острове будут проступать всё отчётливее, как на проявляемой фотографии…

Алейников неуклюже ходил вокруг стола, натыкаясь на стулья, а Вера лежала на диване, вытянувшись как струна. Она глядела на Алейникова с ненавистью, а ему казалось, что в её глазах неподдельное горе. Грудь её распирало от досады и обиды, а ему казалось, что сердце её обливается кровью от тоски и отчаяния.

Яков Алейников, в сущности, не знал женщин. Когда-то в молодости он легко заводил с ними знакомства и, если женщина не выказывала особой неприступности, поддерживал с нею связь, пока она ему не надоедала. Расставался он без особых угрызений совести, находя следующую, быстро забывал о предыдущей.

С годами неуютная холостяцкая жизнь ему надоела. Во время одной из командировок в Новосибирск он познакомился с врачом Галиной Федосеевной, года полтора с ней переписывался, в письмах же признался в любви, потом съездил за ней, привёз её в Шантару…

Ему казалось, что он её любит, и если не уделяет ей достаточного внимания, то лишь потому, что все силы забирает нелёгкая его работа.

А когда она ушла от него, понял: не любил он жену, просто привык, просто ему было легко и удобно, когда в доме находилась женщина — готовила, стирала, спала с ним…

Впервые и по-настоящему он влюбился, когда увидел в райкоме партии новую машинистку.

Почему это случилось именно в пятьдесят лет? Почему он влюбился в девчонку, которая чуть не втрое моложе его?

Эти вопросы его волновали, он задавал их себе и отвечал на них просто, может быть, даже примитивно. Именно потому и влюбился, что она молода и красива, а он стар и измотан, он запутался и чёрт его знает что наделал в жизни. И ему казалось, что Вера именно тот человек, та женщина, возле которой он отдохнёт душой и телом, возле которой согреется онемевшая душа, исчезнет, растопится его мрачная угрюмость и нелюдимость.