— Что ж… И мне не очень верится. Может, потому, что не люблю я его. Он и отец, и чужой будто человек.

— А эта Михайловка где? — спросила Наташа.

— Не очень далеко. Тут, за Звенигорой сразу.

— Этот… брат твоего отца, Иван, — он там живёт?

— Там сейчас.

— Интересно посмотреть бы, какой он.

— Ну, какой? На дядю Антона похожий. Только сутулый и худой. А волосы такие же и глаза. Увидишь когда-нибудь.

— Мы много говорили, да я мало поняла, — произнесла Наташа. — Кафтанов этот, её отец, Иван… Он, что ли, застрелил тогда, в гражданскую, её отца?

— Не знаю я, Наташа. Слыхал, будто так.

— А ещё мне показалось, будто она любила когда-то этого Ивана. Или Иван её любил.

— Не знаю. Отец ненавидит его за что-то, а мать… Она всегда хорошо об дяде Иване отзывается, жалеет его. Может, и было что между ними в молодости.

— Она говорила однажды о счастье: как утренний сад, говорит, оно, счастье, как птичьи голоса в этом саду. Слышишь и видишь — поют кругом птицы, а подойдёшь — птица улетает. Я думала — обо мне она говорит, о нас с тобой. А она — о себе, я понимаю теперь.

— Счастья у неё нету, это верно… Не получилось.

По-прежнему дул ветерок где-то, и, когда налетал порывами, у них над головой шуршало сено, но там, где они сидели, было тихо, и оба слышали, как за тонкой бревенчатой стеной вздыхала корова и возились на насесте сонные куры.

— Боже мой, как всё сложно бывает в жизни! — воскликнула Наташа. — Я и не предполагала, что может быть так сложно, так всё перепутаться. — Она торопливо подвинулась к Семёну, цепко обняла его. — Я столько пережила уже… столько видела… Я думала — я всё видела, всё знаю, ничто теперь не удивит меня. А оказывается — я ничего не знаю, не понимаю! — Она вдруг сильно затрясла его за плечи. — Объясни же мне, объясни!

— Я бы объяснил… — Семён взял её за руки. — Я объяснил бы, если мог. Мне, думаешь, всё понятно — что было и что есть? Но мы для того и живём, чтобы понять этот мир, в котором живём…

Низкий и тревожный звук, возникнув неизвестно откуда, поплыл над Шантарой. Он, становясь всё зловещей, прокатился в тёмном, сыром небе и, захлебнувшись где-то высоко, стих, оборвался. И тут же начался снова, накатываясь тяжёлой, всё подминающей под себя волной. Этот звук ещё не кончился, когда возник другой — пронзительно-сильный, всё усиливающийся, бесконечный…

— Что это? Что это?! — вскрикнула Наташа.

— На заводе… Что-то случилось!

Семён рванулся с сеновала.

— Семён, Семён?!

Но он не оглянулся, не остановился. Она вылезла из ямы, кинулась за ним.

— Семён…

Наташа выскочила на улицу. Семён был уже далеко. Он обернулся, что-то прокричал и исчез во мраке. Мимо неё, обгоняя, пробежал Юрий.

— Извини, я сейчас… Только узнаю! — крикнул он кому-то, и Наташа увидела Веру Инютину.

Вера быстро подошла к ней, длинные глаза её были тревожны.

— Что такое? Что такое? — прокричала она.

Беспрерывный вой сирены и заводских гудков всё висел над Шантарой, леденя сердце.

— Не понимаете, там же несчастье! Несчастье какое-то!

И Наташа побежала в ту сторону, где исчезли Семён и Юрий, куда бежали выскакивающие из домов люди.

Ещё издали Наташа увидела над территорией завода зарево от электрических огней. Оно стояло над заводом, всегда мирное и спокойное, но сейчас края освещённого неба были окрашены в зловещие жёлто-багровые тона, а вся северная часть завалена тяжёлыми клубами дыма. «Там пожар, пожар! — стучало у неё в голове. — А что горит, что?»

Горел склад № 8 или что-то возле него. Это Наташа поняла, подбегая к проходной, увидев, что именно в той стороне, где стоял склад, вьются, поднимаясь, аспидно-красные клубы, и в груди у неё всё оборвалось: ведь сейчас рванёт, сейчас всё разнесёт! А Семён! Где Семён?!

У проходной с криком и гулом металась огромная толпа народа.

— Назад, назад! Расходись! Освободи дорогу! — кричал кто-то хрипло и надсадно, перекрывая говор и гул толпы.

Расталкивая людей, Наташа, потная и растрёпанная, пробилась к двери проходной, сколоченной из толстых и крепких досок, но дверь была заперта. Девушка ударилась в неё всем телом и увидела, что рядом распахнулись тяжёлые двустворчатые ворота. И тотчас в проёме показалось несколько человек из военизированной охраны. Они держали винтовки на изготовку, будто в самом деле хотели стрелять в напирающую толпу, а один, размахивая руками, кричал:

— Освободи дорогу! Освободи дорогу! Вы люди али кто? Со станции пожарные машины идут. Дайте дорогу!

Толпа немного подалась назад, сквозь неё пробился директор завода Савельев, мокрый и бледный, в незастёгнутой шинели. Он повернулся к людям, сдёрнул шапку, вытер ею потное лицо.

— Товарищи! Товарищи! — прокричал он, взмахивая шапкой. — Без паники! Там людей достаточно… Прошу всех отойти!

— Антон Силантьевич! Антон Силантьевич! — кинулась к нему Наташа, схватила за руку. Рука его дрожала, он скользнул по девушке взглядом, не узнал, видимо, её, вырвал руку, оставив в Наташином кулаке шапку, и, не заметив этого, побежал в ворота, бросив охранникам: