Потом все молчали. Иван сидел на табуретке, согнувшись, опустив голову со светлыми, жидковатыми уже волосами.

— Как же оно вышло так? — спросил он негромко.

— Разве объяснишь теперь? — откликнулся Семён. — Какой-то третий кабель надо было в трансформаторе выключить. А дядя Антон не знал, видно, какой. И прижал ломом сразу все рубильники на распределительном щите. Замкнул, значит…

— Нельзя разве было иначе? Выдернуть эти рубильники-то?

Семён потрогал забинтованную щеку, поморщился.

— Я и говорю — как теперь объяснишь всё? Быстро надо было, очень быстро. В складе со взрывчаткой провода пластали. Момент какой-то — и всё бы в воздух поднялось. А трансформатор под сильным напряжением, нельзя туда без электрозащиты. А дядя весь мокрый к тому же… И он… он, видно, решил… чтоб уже наверняка…

— А ты? А ты? — закричала вдруг Наташа. — Ты сухой был? Ты знал, какой рубильник, какой кабель?

— Что она? — проговорил Иван.

— Ей отдохнуть надо. — Семён подошёл к Наташе, взял за пылающую руку. — Ты две ночи не спала.

Он потянул её из кухни, подвёл к кровати, стал укладывать. Она покорно позволяла раздевать себя, покорно легла.

— Ты ведь тоже… ты тоже хотел прижать ломом рубильники! — схватилась она за Семёна, когда он пошёл от неё. — И если бы директор завода не оттолкнул тебя, не вырвал лом…

— Нет, я не хотел.

— Неправда! Ты же первый бросился туда, к будке! И ты был весь мокрый… И ты не знал, как он выключается, тот кабель…

Глаза её горели лихорадочно и требовали ответа.

— Я правду говорю, Наташа, я не хотел… — Семён, пододвинул ногой стул к кровати, сел.

— Нет, ты не знал, не знал, как он выключается, — упрямо твердила она. — И я долго не могла понять сперва, почему он… сгорел, а не ты. И сейчас ещё мне всё кажется… не совсем верится…

Больше она не могла говорить, её душили слёзы. Она не видела и Семён не видел, что в дверях комнаты стоял Иван, молча слушал и глядел на них.

Плакала Наташа с полминуты, а может, и того меньше. Несколько раз всхлипнув, она глубоко вздохнула и затихла. Сон сморил её наконец сразу, глубокий, бездонный.

— Я поеду, а то батька твой ненароком прихватит меня тут, — сказал Иван. — Завтра на похороны подъедем с Агатой.

Семён вышел его проводить.

Усаживаясь в розвальни, Иван поднял на племянника светлые насупленные брови:

— А в самом деле, ты знал, как выключается кабель?

— Нет.

— А что бы ты, если б Антон не подбежал, не оттолкнул тебя?

— Я не знаю, дядя Ваня, — помедлив, ответил Семён. — Ты не поверишь, но это так…

— Но ведь зачем-то кинулся к будке ты. Зачем?

Семён пожал плечами:

— Всё как неясный сон припоминается. То ли было, то ли нет…

Иван не спеша подобрал вожжи.

— А эта Наталья — что ты с ней? Жениться хочешь?

В душе у Семёна что-то ощетинилось против его слов.

— Не думал я ни об какой женитьбе! И не думаю. Мы с ней и знакомы-то мало. И потом… Она девчонка хорошая, да сирота, горя и без того нахлебалась…

— Как понять? — опять поднял глаза на племянника Иван.

— Мне на фронт рано или поздно. А там… если… Зачем ей жизнь-то вовсе ломать?

— А-а… Ну, тебе видней, значит, — суховато проговорил Иван. — Бабы — они разные. Какая сломается оттого, что вдовой останется, а какая от другого… от обиды, что в её любовь не верят, что женскую душу её не понимают, бескорыстную и щедрую, настежь распахнутую для этой веры.

— Ты, никак, дядя Ваня, уговариваешь меня жениться? Ты же её совсем не знаешь.

— Я не уговариваю, Семён. Я так говорю, неизвестно, может, и для чего. — Он помолчал, подумал. — А любит она тебя, Сёмша, я гляжу, до жути какой-то…

— Не надо, дядя Ваня. О чём мы говорим-то? В такое время!

— Да, время неподходящее, — согласился Иван. — Только что ж оно, время? Кто-то умирает в эту минуту, а кто-то рождается. Так оно и идёт всегда. Оттого и жизнь не кончается.

Иван уехал, оставив у Семёна чувство вины и неловкости за этот, как ему казалось, сумбурный, нескладный и неуместный в данных обстоятельствах разговор. И если бы кто ему сказал сейчас, что завтра, в день похорон Антона Силантьевича, совершится нечто ещё более неуместное — он, Семён, уйдёт из дома и станет мужем Натальи Мироновой, — он посчитал бы такого человека просто ненормальным.