Иванов Анатолий Степанович
Шрифт:
— Сёмка-а! Гранаты! — прокололо ему уши. «Интересно, — подумал Семён, — или дядя Иван кричит небывало ещё громким голосом, или уши мне отложило?» Он, не спуская глаз со всё приближающихся немцев, отложил автомат и нащупал в нише гранаты.
Рядом упал выскочивший из темноты лейтенант Магомедов, низкорослый азербайджанец, тяжело задышал, уткнув лицо в землю.
— А пушка? Вы что?! — повернулся к нему Семён.
— Зачем пушка сейчас нужна будет? Ничего теперь не нужно будет…
Ещё подышав несколько секунд, он оторвал от земли обожжённое пороховыми струями скуластое лицо, вскочил по-кошачьи, отбежал вдоль траншеи метров за пятнадцать, начал из ниши выкладывать на бруствер гранаты.
Пушка за спиной между тем выстрелила. «Значит, там Ружейников какой-то один… один», — отчётливо подумал Семён, зажал в кулаке лимонку и выглянул через ровик. Немцы были совсем рядом, они, человек восемь, бежали кучкой, почти теперь не стреляя.
Семён, ещё помедлив, бросил гранату, три-четыре секунды последил за её полётом. И, убедившись, что она упадёт в гущу вражеских солдат, осел в траншею и, прикрыв глаза, стал ждать взрыва. Граната лопнула с сухим треском, Семён услышал, как с визгом брызнули осколки, открыл глаза. Во мраке был виден ему дядя Иван, — нагнув голову и выставив костлявые плечи, он тоже прижимался к стене траншеи. И Семён понял, что он тоже швырнул только что гранату. Над ним вспыхнуло чернильно-тёмное и тяжёлое, будто литое из чугуна, облако пыли. Потом взметнулось второе, третье… Значит, дядя Иван раз за разом бросил несколько гранат, мелькнуло у Семёна, а вот он, Семён, так не догадался… И, видя, что Иван разогнулся, припал к пулемёту и начал строчить, Семён тоже схватил автомат, высунулся из ровика.
По всему склону плавали в темноте клочья не то дыма, не то пыли, поднятой гранатными разрывами. Справа и слева эти клочья были гуще, закрывали склоны почти наглухо, а перед Семёном, бросившим всего одну гранату, стояла, покачиваясь, всего лишь мутная стенка, просвечиваемая пламенем горящего внизу танка, и он увидел совсем близко от бруствера траншеи скрюченные тела трёх убитых немцев, а дальше, в жёлтой мгле, согнутые фигуры бегущих вниз солдат.
— Ага-а! — злорадно выдавил Семён сквозь стиснутые зубы, схватил автомат и начал стрелять, ни в кого не попадая. Немцы убегали всё дальше, проваливаясь во тьму. Краем глаза Семён увидел, что Магомедов выскочил из траншеи и бросился в сторону орудия. «Живой, — отметил Семён, — и дядя Иван живой. А Ружейников? Пушка вроде давно не стреляет…»
Орудие в этот момент ухнуло, тьма внизу, куда проваливались немцы, осветилась мгновенной вспышкой. Но в эту короткую долю секунды Семён ничего не мог рассмотреть, кроме всё того же догорающего немецкого танка, не заметил ни одной человеческой фигуры. Ползающие за подбитым танком немецкие машины тоже куда-то исчезли.
Этим выстрелом и закончился ночной бой на окружённой высоте. Установилась вдруг тишина, непонятная и чужая. В небе горели бесшумно белые звёзды, но ничего не освещали, просто торчали вверху неизвестно зачем, без всякой пользы.
От орудия подошли Магомедов и ещё один человек, хлипкий какой-то, в изорванной гимнастёрке. Это и был старший лейтенант Ружейников. Он сел на землю, устало спустив ноги в траншею.
— Ну, вот так… сосенки-ёлочки, — произнёс он, глядя во тьму через бруствер. — Где же наши?
— Похоронить убитых надо бы. В землю положить, — сказал Иван. Он был без пилотки, грязные волосы торчали, свалялись, глаза во мраке поблёскивали. — Ну что, Семён?
Семён не ответил, не хотелось ему ничего отвечать. Снова послышался голос Ружейникова:
— Утром похороним, если доживём. В воронки складём и засыпем… Документы только у каждого взять.
— Уши как, спрашиваю? — спросил Иван.
— Чего? Ничего.
— Кровь перестала течь?
— Какая кровь?
Семён потёр пальцем мочки ушей, ощутил липкость.
— Течёт. А не больно…
— Это ему в блиндаже додавило. Мы думали, там безопаснее будет, а туда снаряд…
— Мой блиндаж был крепкий, — зачем-то произнёс Ружейников, поглаживая колени. — В пять накатов… Вода у нас есть?
Иван ушёл в темноту, но тут же вернулся с фляжкой, протянул Ружейникову. Тот жадно начал пить, обливая распахнутую грудь, будто пил не из фляжки, а из котелка…
Высота 162,4, небольшая, изрытая снарядными воронками сопка, прикрывала Жерехово с северо-востока, перед ней кругом было лысое пространство, только справа от огневой позиции бывшей батареи Ружейникова, за протекающей метрах в семистах речушкой, начинался жиденький клинообразный перелесок, остриё которого подступало к самому берегу. Дальше, за речкой, клин расширялся, на правом его краю, если смотреть от батареи Ружейникова, и стояло это большое когда-то село, почти городок, сейчас начисто сожжённое и разрушенное. Обтекая на расстоянии высоту, речка выгибалась кренделем, ныряла в лес, подходила к самой окраине Жерехова, а потом устремлялась прочь, в топкие болота, поросшие густым осинником да ольховником. Болота эти тянулись на много километров и были уже в тылу немцев. Дальше, за болотами, начинались знаменитые Брянские леса…
Старший лейтенант Ружейников, в прошлом колхозник из подмосковного села, длинный, как журавль, стоял на коленях в отрытой в этом месте во весь рост траншее, положив локти на земляную бровку, глядел в стереотрубу. Гимнастёрка его, рваная, грязная и заскорузлая от высохшего пота, бугрилась на спине, потрескивала, как жесть, когда он шевелился. Поднявшееся над затянутым дымной мглой горизонтом солнце косо било с неба, освещало изуродованную взрывами огневую площадку с валявшимися на ней гильзами и пустыми снарядными ящиками. Посреди хаоса из земляных бугров, гильз и снарядных ящиков уныло и беспомощно стояло орудие со снятой панорамой, чёрным, обгоревшим от стрельбы стволом. Прицельное устройство держал в руках бывший командир самоходки Магомедов, обдувал от пыли и протирал грязной тряпкой. Потом завернул панораму в эту же тряпку и сунул в нишу, выбранную в стенке траншеи, отложив в угол несколько гранат лимонок, похожих на кедровые шишки, тяжко, без слов, вздохнул, стал копаться в разбитой снарядным осколком рации. Покопавшись, пнул её сердито и одновременно махнул безнадёжно рукой.