Бежали они по тропе, которая так и называли в округе — Пелагеина. Начиналась она в Сладких Сотах, у избы, где жили Пелагея с Маринкой, а кончалась в Могучем Тракторе, у самых ворот длинного и низкого, на кирпичных столбах, коровника.

Бежали через болотину с гатью из срубленных и уложенных в хлюпающую топь олешин, мимо ельника, где ближе к осени страсть сколько белого гриба нарождалось, по гибким жердинам через ручей в тенистом овражке, сквозь уже густые закурчавившиеся овсы, поперек кочковатого луга, на котором молодой пастух Коська картинно гарцевал на лошади, пощелкивая на коров коротким ременным бичом. Одна буренушка, видно больно укушенная слепнем, зиканула в сторону. Коська погнался за ней, принялся лупцевать животину.

Пелагея знала эту корову. Тихоней ее звали за смиренный нрав. Она и сейчас, под Коськиным бичом, даже не пыталась бежать, лишь мычала жалобно, тяжело водила боками. А Коська старался, подлый, стегал и стегал Тихоню. Конечно, если бы видел он Пелагею, не посмел бы зверовать, а тут думал, что один в поле, кругом ни души человеческой, вот и дал волю рукам. Пелагея хотела было крикнуть ему, заругаться, но в эту минуту оглянулась Маринка, в глазах нетерпение, и Пелагея, ничего не крикнув пастуху, припустилась еще шибче.

«Ишь взял моду — на коне коров пасти, — про себя ругала она его. — Да где это видано? Ты что, казак, что ли? Или как его?.. в кино давеча показывали... Канбой американский? Да разве даст много молока та же Тихоня, если ты ее, неуч, по лугу до пота гоняешь, спокойно есть не даешь, конским копытом топчешь... Нет, так дело не пойдет!.. Завтра опять надо к председателю, пускай наконец окоротит этого Коську, сымет его за шкирку с лошади. Иначе загубит стадо... А председатель? Председатель-то... Пускай, говорит, себе — это про Коську — пускай, говорит, на коне... Как это, спрашиваю, пускай на коне? А так, отвечает: ежели его с коня долой, он вовсе от должности откажется, а где я возьму другого пастуха?.. Эх, молодежь, молодежь нынешняя!.. Волосатику Коське еще и восемнадцати нет, в армии еще не служил, а гриву, дурень, отрастил, на гитаре трень-брень по вечерам... А председатель Николай Васильевич намного ли старше Коськи? Годов двадцать пять ему, не боле. Намного ли умнее, хоть и кончал институт?..»

— Золотко мое! — взмолилась она вслух. — Миленькая! Ну пожалей меня, старую!..

Маринка сгоряча зыркнула недовольно на Пелагею, но тут же спохватилась, всплеснула руками, рассмеялась звонко:

— И в самом деле... Ведь не на пожар. Да подождут они!.. Вон и колодец. Может, напьемся?

Маринка наклонилась над срубом, высунула язык, подразнила свое отражение, похихикала. Пить не стала. Пелагея, сложив ладонь ковшиком, зачерпнула воды, благо она совсем близко подходила к краю сруба, истово напилась. Когда улеглась на воде рябь, снова, будто невзначай, взглянула в колодец. Отразилось там, в темном зеркале воды, ее возбужденное и вместе с тем усталое лицо, клетчатый платок на голове, кружевной воротничок платья на тонкой морщинистой шее... Она-таки принарядилась, собираясь в школу, да знать, правду говорят, что старость никаким нарядом не скроешь, криком кричит она из каждой твоей морщинки.

— Ты еще ничего, мамуля, ничего! — бодро сказала Маринка, заметив взгляд Пелагеи в воду и вдруг погрустневшее лицо ее. — Щечки у тебя еще румяненькие, так и пылают...

— Что правда, то правда, — согласилась Пелагея. — Только что и остались щечки. Они у меня и впрямь, как у молодой. Это потому, что я всю жизнь около коров, молочко ихнее вволю пью...

— Вот ты им и скажи, девчонкам-то, — подхватила Маринка радостно, — что за коровами ухаживать — для здоровья полезно: мол, до старости щеки румяными будут.

— Ой, девка! — снова вспомнила Пелагея, зачем шла в школу. — Выступать-то надо, говорить надо что-нибудь. А из меня, сама знаешь, какая говорунья... Уж я вчера просила-просила Васильевича: ты мне бумажку напиши, я по бумажке привычная выступать, особливо, если на машине отстукано, печатными буквами. Я по бумажке все честь честью прочту, а то могу и наизусть выучить... А он сердится, пора, говорит, и без бумажки учиться, как бог тебе, значит, на душу положит... Ой, дочушка, страшно мне! — крикнула Пелагея и засмеялась, делая вид, что шутки шутит, а у самой кошки на сердце скребли.

— Не бойся, — сказала Маринка. — Я с тобой рядом буду. И потом нашла кого бояться... Ну большие они, ну ученые. А насчет ума... Что они в жизни видели? Ты им о красоте профессии побольше, понимаешь? Они красоту обожают — по себе знаю, такой же была... Ты ими накрути: мол, встаешь на зорьке, в коровник спешишь, а кругом роса сверкает, птички в кустах поют... И все такое…

Маринка прыснула, задрожав круглым розовым подбородком, ткнула Пелагею мизинцем в бок, приглашая веселиться вместе, но Пелагея посмотрела на нее строго.

— Ты над кем надсмехаешься? Поработала на ферме и думаешь, что теперь лучше всех?.. Не к добру, гляжу, разошлась.

Маринка, ничуть не обидевшись, чмокнула Пелагею в висок, в седую прядку, подхватила под руку и с места пустилась в галоп: за разговорами опаздывали они все больше. На двадцать минут уже, как определила Маринка по своим золотым часикам, купленным ей Пелагеей ко дню рождения — недавно исполнившемуся девятнадцатилетию.

На окраине поселка, когда подошли они к скотным дворам, Пелагея машинально шагнула было к дверям коровника, но Маринка на ходу оттеснила ее в сторону. Все же Пелагея успела увидеть в створе дверей круглое, с неправдоподобно белой от пластмассовых вставных зубов улыбкой, лицо своей дородной сменщицы Домны, ее коренастую фигуру с вилами в руках, услышать сказанное вслед: «Идите, идите. Порядок тут. Как в танке...» А про танк Домна помянула по привычке, потому что давным-давно, еще до войны, первый муж ее служил в танковых частях... .