До самого конца 1934 года Лахновский, напуганный исключением Троцкого из ВКП(б) и высылкой в Алма-Ату, а затем и выдворением из СССР, жил, притаившись, в этом Коростене, маленьком тихом городишке, безбедно существуя не на зарплату, а на деньги, присылаемые аккуратно Бергером. Непостижимо было, откуда тот узнал о местонахождении Лахновского, непонятно, за что какие-то неизвестные люди передают ему значительные суммы, ничего не требуя взамен, только вежливо интересуясь иногда, как у него идет изучение немецкого языка.

Собственно, боялся Лахновский не только и, может быть, не столько даже того обстоятельства, что разоблачен сам Троцкий. Приезжавший время от времени в отпуск к родителям Алексей Валентик, прочно и надежно обосновавшийся среди воронежских чекистов, много рассказывал о шахтинском судебном процессе 1928 года. Волею случая, а может быть и специально, он был командирован в Донбасс и принимал участие в следствии по делу шахтинских диверсантов и вредителей.

– Кое-кого спасти удалось. Но не всех. Твоя фамилия, Арнольд Михайлович, тоже всплывала кое-где. Ты ведь там начинал. Но удалось в общем из всех протоколов допроса ее исключить. Особенно из допросов Белокопытова.

– Вон как!
– выдохнул Лахновский.

– Да, мерзкий тип оказался. Все выложил было. Но... погиб при попытке к бегству.

– Спасибо, спасибо, Алексей!
– в волнении то и дело говорил Лахновский.

– Ну как же... Долг платежом красен.

Неизвестно, на что намекал этот Валентик - с издевкой ли говорил о том обстоятельстве, что именно Белокопытов свел его с Лахновским, благодарил ли Лахновского за устройство его в Воронеже? Или, может быть, опять же непонятным образом узнал о состоявшейся когда-то встрече его, Лахновского, с Бергером, об их договоренности и об интересе того немца к русским каламбурам, пословицам и поговоркам?

Последнее, как с ужасом подумал Лахновский, было вернее всего, потому что Валентик вдруг спросил:

– Я гляжу - роскошно живешь ты, брат. Деньга в кармане бренчит. Откуда?

– Дом в Жерехове продал.

– Не ври! А впрочем, какое мне дело... Но весь вопрос в том, что я в тисках... Костлявая рука безденежья. Не выручишь ли? Ну, скажу по секрету, с женщинами в Москве поиздержался. Грешен я на этот счет. А в Москве часто приходится бывать по служебным делам.

Валентик говорил все это негромко и все поглаживал свое кривое плечо сухой ладонью, и Лахновский впервые вдруг подумал, что этот человек страшен.

– Хорошо, я выручу... в долг. Сколько?

– Тысячи полторы для начала.

Это была ровно половина той суммы, которую Лахновский только что получил от Бергера.

– О-о!
– невольно вырвалось у Лахновского. И, поняв, что скрывать что-либо от этого человека бесполезно, в упор спросил: - А ты, Алеша, не с огнем играешь?

– Ну, - усмехнулся тот, все продолжая поглаживать плечо. И вдруг произнес на чистейшем немецком языке, заставив Лахновского окончательно онеметь: - Wir alle tanzen um den brennenden Holz sto?. Die Frage besteht nur darin, wer verbrannt wird und wann. [Все мы вокруг костра приплясываем. Весь вопрос в одном - кого и когда обожжет.]

До самого конца тридцать четвертого Лахновский аккуратно переводил Валентину или вручал при встречах половину сумм, получаемых "от Рудольфа". Тот принимал деньги молча, как зарплату, и никогда не благодарил. За эти годы Лахновский, кроме самостоятельного изучения немецкого языка, ничем не занимался, от безделья несколько обрюзг, стал все чаще попивать водочку. Еще в начале тридцатого стал жить с молоденькой смазливой девушкой Леокадией Шиповой, появившейся вместе с Валентиком в очередной его приезд. Валентик уехал, а Лика эта осталась, в первую же ночь пришла к Лахновскому, бесцеремонно залезла к нему под одеяло. Была эта девица, несмотря на свою молодость, до того испорченна, что Лахновский даже в темноте краснел, а утром ощущал брезгливость к своему телу, бежал первым делом на речку и долго купался.

Отношения с Ликой заставили вспомнить Полину Свиридову. Он написал ей с просьбой ответить ему до востребования, сообщить все новости. Она ответила и, рассказывая подробнейшим образом о том, кто работает теперь в Новосибирском обкоме партии и облисполкоме, упомянула фамилию Полипова. Боже мой, жив курилка! Лахновский и в самом деле так обрадовался, будто получил известие о своем искреннем и добром друге. Но как же он и что он?!

Об этом, естественно, Полина не писала, потому что ничего о его прошлом не знала и знать по возрасту, в каковом состояла в те годы, когда завязались отношения Лахновского, Полипова и ее отца, Свиридова не могла. Она жаловалась, что живет одна, мать болеет и скоро, наверное, помрет, а как ей дальше жить, на что жить, не знает.

И тут у Лахновского мелькнула мысль: а чем не муж для нее Полипов Петр Петрович, если еще не женат? И он написал дочери Свиридова подробнейшее письмо... Через некоторое время она ответила, что на всю жизнь благодарна Лахновскому, что она теперь не Свиридова, а Полипова, что муж "помнит вас, Арнольд Михайлович, только зеленеет при одном вашем имени".

"Зеленей, Петр Петрович, только ты, брат, давно и прочно сел на крючок и, может быть, еще пригодишься", - с улыбкой подумал Лахновский.