– Дай мне его почитать, а?
– попросила она.
– Не вздумай мне врать, оно у тебя в кармане лежит, вот в этом.

– Откуда же ты знаешь?!
– изумился Семен.

– Я теперь все на свете знаю, - сказала она.

Было еще относительно светло, они стояли на окраине разрушенной Лукашевки, в крохотной березовой рощице, не тронутой ни снарядами, ни танковыми гусеницами. Олька любила это место, и они уже не раз тут бывали. В небе гас закат, пространство быстро наливалось темнотой. Олька выхватила из его рук сложенный вдвое треугольник, вслух начала читать, одновременно опускаясь под березку:

– "Родной мой и милый Сема! Моя единственная любовь..."

Голос ее заглох, она что-то тяжело проглотила и дальше стала читать молча. Семен стоял рядом и краснел, потому что знал, о чем читает Олька. Наташа писала, как и в каждом письме, о любви к нему, но в этом еще и описывала свои ощущения, которые она испытывает, когда крохотная Леночка сосет грудь: "Я забываю от счастья обо всем на свете, я вспоминаю твои нежные руки и губы, Сема, я чувствую себя где-то не на земле..."

Прошло времени вдвое, а может быть, втрое больше, чем требовалось на чтение письма, а Олька все глядела и глядела в бумажный листок. Затем медленно подняла голову, снизу вверх взглянула на Семена глазами, полными слез, и начала медленно вставать. Губы ее тряслись и что-то шептали.

– Я хочу быть... хоть на минуту... на ее месте, - разобрал наконец Семен ее слова и невольно отступил.

А она, уронив письмо и все глядя на него, расстегнула на кофточке одну пуговицу, другую...

– Олька!
– пробормотал Семен смущенно и глупо, пытаясь отвернуться от блестевших бугорков ее грудей.
– Ты же только что читала... про Наташку...

– Семен, Семен!
– прошептала она с мольбой.
– Ты о чем говоришь-то... сейчас? Как тебе не стыдно!

– Ты будешь жалеть...

– Я этого сама хочу! Назло тому фашисту... хотя и мертвому! Назло тем, которые маму...
– Она задыхалась.
– Ну, что же ты?!

Усилием - не воли даже, а сознания - он еще сдерживал себя. А может быть, его смущало белеющее на черной траве письмо...

– Брезгуешь, да?
– выкрикнула она хрипло.

– Ты будешь проклинать себя потом за эту минуту...

– А может, я буду тем и счастливая, Семка! Как ты не поймешь?! Мне от тебя ничего не надо, только эту минуту...

...Потом Олька плакала, положив обвязанную платком голову ему на колени, а он тихонько гладил ее по голове.

– Пусть твоя Наташа на меня не обижается. От ее счастья не убудет, проговорила она, пытаясь унять слезы.
– Я бы на ее месте не обиделась.

Затем она подняла письмо с земли, свернула, положила ему в карман.

– Ты напиши ей хорошее-хорошее письмо. О том, как ты ее любишь и думаешь все время о ней...

Семен только усмехнулся.

– Я же изменил ей.

– Не-ет!
– Она вскочила, ее всю заколотило от гнева.
– Не-ет! Ничего тогда ты не понимаешь! Это было один раз... единственный и последний.

И действительно - единственный и последний. Семен бывал потом еще в Лукашевке неоднократно, видел и Ольку. Она как-то изменилась, вся подобралась, стала еще более таинственной и непонятной. Она с ним разговаривала непринужденно, но мало, больше молчала, думая о чем-то своем. Иногда, почувствовав его взгляд на себе, сразу умолкала, смущалась и старалась отвернуться. Наедине с ним она больше не оставалась.

А потом она исчезла из Лукашевки. Капитолина сказала:

– Она поступила работать пока в госпиталь.

– Что значит пока?

– Ну, пока не вылечит рубец на щеке. Ей обещали срезать его, операцию сделать. "Потом, говорит, пойду в краткосрочную школу разведчиков". Меня тоже Алейников приглашал в эту самую школу, да я...
– Она опустила голову, пряча глаза.
– Вахромейчик меня вроде зарядил наконец-то.

– Кто-кто?!
– спросил Семен удивленно.

– Вахромейчик, кто же еще, - обиженно сказала Капитолина.

– Я спрашиваю: кто Ольку... пригласил?

– Да майор Алейников Яков Николаевич, начальник прифронтовой опергруппы НКВД. Мы же все - и я, и Зойка, и Олька, - как говорится, в тесном контакте с ним работали. Хороший он дядька, добрый, только малоразговорчивый.

– У него шрам есть на левой щеке?!

– Шрам? Вроде есть. Не такой, конечно, как у Олюшки нашей, маленький такой, незаметный. А что?

...Засыпая, Семен уже думал не о Наташе и Ольке, а о Якове Алейникове, человеке, сыгравшем зловещую роль в судьбе дяди Ивана, сутулая спина которого вон маячит в темноте, в судьбе многих... Тень Алейникова скользнула где-то и возле его жизненного пути. И кто знает, задела или не задела его эта тень, как сложились бы его отношения с Верой Инютиной, не вклинься тут Алейников. А теперь, оказывается, он где-то здесь, занимается какими-то своими делами. Вот война! Людская круговерть и месиво, а старые знакомцы могут встретиться...