Теперь все слова, вылетающие из маминого рта вместе со слюной, я слышала до последней буквы.

– Зря я аборт тогда не сделала! Зря! Надо было избавиться от тебя так же, как от двух предыдущих. Надо было! Тогда бы я сейчас так не жила! Мелкой у меня одного забрала, теперь выросла – другого хочешь! Не выйдет!

Бабушка, крепко держа её за плечи, умоляла замолчать, а меня – остаться. Я не могла и, нахлобучив шапку и прихватив рюкзак и сумку, выбежала из дома. Лишь на перроне я поняла, что не взяла ни бабушкин шарф, ни картошку, ни пирожки в дорогу…

– Конечно, заходи, когда будешь в городе. Обязательно! Да, можно и не дома. Можно и в твоих «Посикунчиках»: я тоже их люблю, но надо, чтобы потом ты обязательно заглянул ко мне. Да, есть. Есть у меня мысли по поводу того самого дела, но по телефону сказать не могу. Старый стал – вдруг ошибаюсь. Вот ты и посмотришь. Пёс как? Пёс лучше всех! Естественно, скучает, а то как же?! Умел бы говорить, каждый день бы о тебе спрашивал. Да-да, поэтому и говорю: приезжай…

Попивая зелёный чай, Николай Андреевич с кем-то громко разговаривал по телефону, я же, крутясь возле зеркала в прихожей, изо всех сил старалась не обращать на него внимания. В последнюю неделю с хозяином квартиры, где я снимала комнату, творилось что-то странное. К примеру, три дня назад он достал альбом со своими старыми фотографиями и принялся показывать мне, поминутно спрашивая, не узнаю ли я кого-то из его знакомых и родственников. Я, конечно, на всякий случай посмеялась, но шутку эту оценить не смогла. Как я вообще могла узнать кого-то из его друзей и родственников, если была их младше как минимум лет на сорок да и выросла в другом городе? Но Николая Андреевича, по-видимому, такие аргументы не смущали, настолько не смущали, что позавчера он почти вприпрыжку побежал на местный рынок за клюквой и попросил меня сделать клюквенный морс, но, когда я выполнила эту просьбу, остался недоволен и битый час бормотал что-то вроде: «Не так, совершенно не так…»

Впрочем, ко мне своего отношения он не поменял и по-прежнему оставался добрым и внимательным, а потому его поведению с морсом и альбомом я могла найти только одно объяснение: к старику начала подкрадываться деменция.

И с этим нужно было что-то делать. Причём срочно. «Если выписать какое-нибудь лекарство, типа мемории сейчас, то все его странности быстро сойдут на нет, – рассуждала я, собирая волосы в косу и убирая под шапку. Болезнь только-только начала грызть его рассудок, и остановить её вполне возможно. Я видела, а потому знаю. У нашей соседки по площадке было что-то подобное. Ей всё время мерещились посторонние люди в квартире, хотя жила она абсолютно одна, и к ней никто не ходил.

Может, и Николая Андреевича стоит сводить к психиатру, но имею ли я на это право? Я ведь всего лишь квартирантка, а у него есть зять, и рано или поздно он заметит, что с тестем что-то не так и отвезёт в больницу. Правда, Роман так редко у нас бывает. И что будет, если он заметит слишком поздно?..»

– Возьми-ка вот это.

Николай Андреевич так резко появился в прихожей, что от неожиданности я уронила на пол один из своих капроновых шарфиков. Два дня назад землю наконец-то укутал толстый слой снега, на улице стало ещё холодней, чем было, лужи подстыли, а на асфальте образовалась тонкая ледяная корка, настолько скользкая, что, ковыляя по ней, люди напоминали друг другу пьяных уток. А ещё у меня запершило горло, и Николай Андреевич, услышав мой кашель, два раза за ночь приносил мне горячее молоко с мёдом.

– Возьми, возьми, – проговорил он, протягивая серый треугольный платок с люрексом. – Он очень тёплый. Не синтетика – шерсть. Чистая ангорка. Сейчас таких не делают.

Поглядев на люрекс, я кашлянула и вспомнила о бабушке и оставленном дома тёплом шарфе. Последняя поездка в Ч*** всё ещё отдавалась в сердце чёрной обидой и болью. «Смешно даже, – усмехнулась я, – десять дней прошло, а ты, Света-конфета, всё никак не можешь успокоиться».

– Ходишь с голой шеей, вот поэтому и простудилась. Один капрон и шапка тонкая. Не пойдёт так! Надо о себе заботиться смолоду. – И воспользовавшись моей растерянностью, Николай Андреевич набросил на меня косынку клином вперёд, обмотал концы вокруг шеи и затянул их на лёгкий узел. – Видишь, как хорошо, и к глазам твоим подходит.

Я улыбнулась. Платок действительно был очень мягким и тёплым.

– Это Вашей дочери, да? Наташи?

– Наташи, – согласился он, – но тебе сейчас нужнее, поэтому бери насовсем.

Я кивнула, но, бросив в карман ключи с тумбочки, пообещала себе, зайти вечером в магазин и купить что-нибудь похожее. Уж очень сильно мне не хотелось носить вещи покойницы.

Ехать мне предстояло в общежитие. Вера на протяжении почти всего октября и большей половины ноября разворачивала в своей комнате пункт приёма вещей для бездомных. Старую одежду и одеяла ей несли со всей округи. Ума не приложу, как только комендант разрешила. Вероятнее всего, Вера заручилась поддержкой декана или даже ректора, которые страсть как любили всякие социальные проекты.

И так как вещей набралось не просто много, а фантастически много, Вера упросила меня помочь ей, ссылаясь на то, что по субботам у меня планов всё равно не бывает, личной жизни нет, а решением контрольных работ можно заняться и в воскресенье утром. Скрепя сердце, я согласилась и, наплевав на больное горло, бросилась в общагу помогать лучшей подруге.

Первый этаж встретил меня привычными серостью и мрачностью. Та же вахта в жёлтом пластике, та же лестница, ведущая на верхние этажи, та же местами пошарпанная, бело-коричневая плитка на полу – всё осталось прежним, как будто и не было тех полутора месяцев, что я жила на проспекте Декабристов.