Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов
вернуться

Борхес Хорхе Луис
Шрифт:

Ночь перед погребеньем у нас на юге

Летисии Альварес де Толедо

По случаю смерти —мы повторяем никчемное имя тайны, не постигая сути, —где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом,позабытый дом, которого мне не увидеть,а он меня ждет всю ночьсо свечами, горящими в час, когда люди спят,спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий,почти нереальный с виду.На бденье у гроба, давящее бременем смерти,я направляюсь проулком, незамутненным, как память,неисчерпаемой ночью,где из живых осталисьразве что тени мужчин у погасшего кабачкада чей-то свист, единственный в целом свете.Медленно, узнавая свой долгожданный мир,я нахожу квартал и дом и нехитрые двери,где с надлежащей степенностью встретят гостяодногодки моих стариков,и наши судьбы сольются в этом углу, выходящем во дворик —дворик под единовластьем ночи, —где мы говорим, заглушая явь, пустые слова,а в зеркале – наши печальные аргентинские лица,и общий мате мерит за часом час.Я думаю о паутине привычек,рвущихся с каждой кончиной:обиходе книг, одного – изо всех – ключа, одного – среди многих – тела…Знаю: любая, самая темная связь – из высокого рода чудес,и одно из них в том, что все мы – на этой сходке,бдении над неведомым – нашим мертвым,оберегая его в первую смертную ночь.(Бденье стирает лица,и глаза угасают, как Иисус в простенке.)А он, наш неимоверный мертвый?Он – под цветами, отдельными от него,с гостеприимством ушедшего оставляяпамять на годы вперед,душеспасительные проулки, и время свыкнуться с ними,и холодок на повернутом к ветру лице,и эту ночь свободы от самого тяжкого груза – надоедливой яви.

Смерти Буэнос-Айреса

I
ЧАКАРИТА
Поскольку чрево кладбища Сурбыло переполнено из-за желтой лихорадки;поскольку бездонные трущобы Сурапосеяли смерть по всему Буэнос-Айресуи поскольку Буэнос-Айрес больше не мог видеть эту смерть,тебя раскопалигде-то в глухомани Эль-Оестеза оврагами,за тяжелой древней грязью,в которой вязнут лошади.Там не было ничего, кроме мираи бесчисленных звезд над полями,и поезд покидал Бермехо,забыв о смерти:о мертвых мужчинах с выпавшей бородой и незрячими глазами,о мертвых женщинах без души и очарования.Происки смерти – грязной, как рождение человека, —непрестанно пополняют твои недра, так ты и заселяешьсвои конвентильо душ, подпольную груду костей,которые падают на дно твоей погребенной ночи,словно в морскую пучину,к смерти без бессмертия и чести.Жесткая трава, растущая из неприкаянных останков,врезается в твои бесконечные стены,смысл которых – погибель,а пригород, убежденный в неизбежности смерти,несет кипящий поток жизни к твоим ногампо улицам, обожженным грязью,и наполняется громким звоном утомленных бандонеоновили блеяньем глупых карнавальных рожков.(Вечная ошибка судьбы,моей судьбы – я услышал ее этой ночью, твоей ночью,когда местный паренек играл на гитаре,и гитара говорила то же, что и слова:«И смерть – это жизнь минувшая,а жизнь – это смерти ход,ведь жизнь – это смерть нарядная,что в ярком свете идет».)Кладбищенская обезьяна, Ла-Кемадразнит смерть у твоих ног.Мы изнашиваем и заражаем реальность: 210 телегомрачают позором утро, когда везут в этот полный дыма некропольповседневные вещи, отравленные смертью.Несусветные деревянные купола и кресты – черные фигуры последней шахматной партии – ходят по твоим аллеям,и их убогий лоск оттеняетпозорные лики наших смертей.В твоих строгих границахсмерть бесцветна, пуста, исчислима;она сводится к датам и именам,к смерти на словах.Чакарита,сточная канава нашей родины, Буэнос-Айреса, последний склон,ты переживешь и переумираешь другие районы,ты – лазарет этой смерти, а не иной жизни,я слышал твои заверения в дряхлости, но я тебе не верю,потому что сама эта тоскливая мысль – проявление жизни,а одна цветущая роза значит больше всех твоих мраморных плит.
II
РЕКОЛЕТА
Здесь смерть исполнена достоинства,здесь смерть горожан скромна,кровными узами сплетены благостный свет,озаряющий колоннаду Сокорро,с пеплом аккуратных жаровен,со сладостью сгущенки в день рождения,с древними династиями соседей.И с ней прекрасно уживаютсятрадиционные сласти и традиционная суровость.Твой лик – это пышные воротаи слепая щедрость раскидистого дерева,и щебетанье птиц, возвещающих о смерти, не ведая, что это такое,и барабанная дробь, пробуждающая священный трепет в груди,на похоронах военных;твоя спина – молчаливые конвентильо Севераи стена казней Росаса.Нация мертвых под мрамором ширится, разлагаясь,они лишены избирательных прав,расчеловечены в сумраке,с тех пор как Мария де лос Долорес Масиель,уругвайское семечко, растущее из сада твоего прямо в небо,уснула – совсем малютка – в этой земле.Но я хочу остановиться на мыслио светлых цветах, твоей благочестивой эпитафии —желтый ковер под акациями,цветы в твоих склепах, выращенные в память о мертвых, —и о причинах их милой и сонной жизнипри страшных останках тех, кого мы любили.Я загадал загадку, но я скажу и ответ:цветы – извечные спутники смерти,поскольку люди всегда непостижимым образом знали,что соседство сонных и милых цветов —это лучшее, что может случиться с мертвыми,ибо цветы не оскорбляют их гордостью жизнии живы не более, чем они.

Франсиско Лопесу Мерино

Если ты по собственной воле покрыл себя смертью,если ты решил отказаться от всех рассветов мира,напрасно обращать к тебе отвергнутые слова,обреченные на поражение.Мы можем только сказать:позор цветам, не знавшим, как тебя спасти,бесчестье дню, что позволил тебе застрелиться.Что может противопоставить наш голостому, что уже подтвердили кончина, слезы и мрамор?Но есть такая нежность, которую не умалит никакая смерть:сокровенные, смутные новости, что несет в себе музыка,родина, сводящаяся к смоковнице и колодцу,и притяжение любви, несущее нам оправдание.Я думаю о них, а равно и о том, мой сокрытый друг,что ты сам сотворил себе образ смерти:и знал ты, что девчушку повстречаешь,о которой писал еще в детстве школярским почерком,и захотел раствориться в этом образе, как во сне.И если это правда и, когда время нас покидает,мы познаем осадок вечности, вкус мира,тогда и смерть твоя легка,как те стихи, в которых ты нас вечно ждешь,и сумрак твой тогда не осквернятголоса зовущих друзей.

Северный квартал

Это раскрытье секретаиз тех, что хранят по никчемности и невниманью;ни при чем здесь тайны и клятвы,это держат под спудом как раз потому, что не редкость:такое встречается всюду, где есть вечера и люди,и бережется забвеньем – нашим жалким подобьем тайны.Этот квартал в старину был нашим лучшим другом,предметом безумств и попреков, как всё, что любим;и если тот пыл еще жив,то лишь в разрозненных мелочах, которым осталось недолго:в старой милонге, поминающей Пять Углов,во дворике – неистребимой розе между отвесных стенок,в вечно обшарпанной вывеске «Северного Цветка»,в завсегдатаях погребка за картами и гитарой,в закоснелой памяти слепого.Эти осколки и есть наш убогий секрет.Словно что-то незримое стерлось:бестелесная музыка любви.Мы с кварталом теперь чужие.На пузатых балкончиках больше не встретимся с небом.Боязлива обманутая нежность,и звезда над Пятью Углами уже другая.Но беззвучно и вечно —всем, что отнято и недоступно, как всё и всегда на свете:жилковатым навесом эвкалипта,бритвенной плошкой, вобравшей рассвет и закат, —крепнет порука участья и дружелюбья,тайная верность, чье имя сейчас разглашаю:квартал.

Пасео-де-Хулио

Клянусь, что я не нарочно вернулся на улицус высоким навесом, словно повторенным в зеркалах,где полно решеток, на которых жарится мясо из Корралеса,где полно проституток, прикрытых одной лишь музыкой.Изувеченный порт без моря, запертый соленый ветер,похмелье, прибивающее к земле: Пасео-де-Хулио,хотя мои воспоминания, давние до нежности, и хранят твой образ,я никогда не чувствовал тебя родиной.О тебе я располагаю только головокружительным незнанием,собственность эта зыбка, как у птиц в небе,но стих мой – это вопрошание и опыт,и я буду верен увиденному.Прозрачная ясность кошмара у подножья других районов,твои кривые зеркала обличают безобразные стороны лиц,твоя ночь, накаленная в борделях, нависает над городом.Ты погибель, создающая мириз отражений и уродств нашего мира;ты страдаешь от хаоса, болеешь нереальностью,и заставляешь ставить на кон жизнь, играя краплеными картами,твой алкоголь порождает драки,твои гадалки читают судьбу по завистливым магическим книгам.Быть может, оттого, что в аду пусто,фауна твоих монстров – напрочь фальшива,а сирена на этом плакате – мертва и сделана из воска?В тебе есть ужасающая невинностьпокорности, рассвета, знания,неочищенного духа, стертогобегом дней,который вылинял от яркого света, утратил себяи жаждет лишь текущего и современного, как и любой старик.Быть может, за стенами моего пригорода громоздкие телеги,воздев оси горе, молятся невозможным богам железа и пыли,но каким богам, каким идолам поклоняешься ты, Пасео-де-Хулио?Твоя жизнь торгуется со смертью,и всякое счастье – уже потому, что оно есть, – тебе противно.

Создатель

(1960)

Леопольдо Лугонесу

Гул площади остается позади, я вхожу в библиотеку. Кожей чувствую тяжесть книг, безмятежный мир порядка, высушенное, чудом сохраненное время. Слева и справа, в магическом круге снов наяву, на секунду обрисовываются лица читателей под кропотливыми лампами, как сказал бы латинизирующий Мильтон. Вспоминаю, что уже вспоминал здесь однажды эту фигуру, а кроме того – другое ловящее их абрис выражение из «Календаря», «верблюд безводный», и, наконец, гекзаметр «Энеиды», взнуздавший и подчинивший себе тот же троп:

Ibant obscuri sola sub nocte per umbram [7] .

Размышления обрываются у дверей его кабинета. Вхожу, мы обмениваемся условными теплыми фразами, и вот я дарю ему эту книгу. Насколько знаю, он следил за мной не без приязни и порадовался бы, зайди я порадовать его чем-то сделанным. Этого не случилось, но сейчас он перелистывает томик и одобрительно пробует на слух ту или иную строку, то ли узнав в ней собственный голос, то ли различив за ущербным исполнением здравую мысль.

7

Шли незримо они одинокою ночью сквозь тени (лат.).