Дошло однажды до того, что как-то вечером, за ужином, мы с отцом попали под её отборную брань. Медвежонок Стасик сделал ей какое-то замечание по поводу её состояния, она раскрыла рот, и я понял, что краснею, нет, бурею от стыда. Отец, наоборот, побледнел, встал из-за стола и предупредил, что, если она не замолчит, он её ударит. Она, естественно, не замолчала, и он отвесил ей тяжёлую пощёчину. Мать шатнуло, она пьяно зарыдала, я неожиданно для себя кинулся на её защиту, а отец тычком локтя в грудь просто отодвинул меня в сторону, как фанерный шифоньер, и вышел из кухни, хлопнув дверью.

Мне внезапно стало ясно сразу много чего. Для начала: пятнадцатилетний юноша не может противостоять тридцативосьмилетнему мужчине, хоть это и обидно. Потом: если любовь между мужем и женой окончилась, дети им только помеха. И напоследок: вино ускоряет процесс разрушения семьи многократно, а порой убивает её с одного удара. Оно делает близкого и любимого чужим и отвратительным, и я решил не пить вина.

Отец собрал вещи в чемоданчик, напоминающий саквояж врача, и покинул семейный очаг, ставший похожим на пепелище. Где он поселился, я не знал, но два раза в месяц он встречал меня в разных местах, будто шпион, и передавал деньги, чтобы мы с мамой могли поддержать своё существование. Я был ему благодарен, ведь мама вовсе перестала шить после той пощёчины и окончательно замкнулась, а я чудесным образом нашёл работу и знал теперь, как нелегко даются деньги.

Учитель физики из моей школы был знаком с отцом со студенчества, он устроил меня помощником кочегара в котельную, в ночные смены. Я кидал уголёк в топку большой совковой лопатой, которую мой наставник кочегар дядя Петя называл «бэсээл». В перерывах я спал стоя, опираясь на неё, утром получал свой тариф, а иногда и надбавку (у дяди Пети это называлось «награда за стойкость»), и шёл из котельной в школу. Некая весёлая группа ребят дразнила меня «гомиком» за подведённые угольной пылью глаза, хотя черноте под ногтями значения не придавала. Обидно было так, что однажды даже я, унылый и вялый, резко огрызнулся и получил хороших тумаков. «Смотрите! Петухи взбунтовались!» – кричали радостно ребята. Я утёр сопли, огрызнулся снова и снова получил. Потом ещё раз, ну и ещё пару раз.

Физик Дмитрий Иванович (с такого рода именем и отчеством логичнее быть химиком) увидел меня с синяками и оказался ещё полезнее, чем я думал. Он был искренним, восторженным любителем бокса и предложил давать мне уроки. Бесплатно! Ещё бы я не согласился! В силу возраста мне удавалось быстро высыпаться после ночных смен и восстанавливать силы после тренировок. Хоть и сутулый, но росту я был приличного, а руки имел длинные и кисти крупные. (Наверное, поэтому учительница музыки Лолита Харитоновна настойчиво звала меня играть на фортепьяно форшлаги и синкопы.) Очки на тренировках пришлось снимать, однако зрения не промахнуться в подбородок кулаком мне доставало. Я года полтора у Димы занимался, и вот что получилось.

В школе у нас была секция самбо и мода на эту борьбу. А бокса не было. И все уважающие себя молодые люди занимались самбо, чтобы стать уважаемыми всеми остальными. Ребята, которые меня дразнили и лупили, тоже были самбистами. Дмитрий Иванович считал искусством бокс, а самбо – ремеслом. «Всё дело в чувстве и акцентах! – любил говаривать он, держа передо мною “лапы”. – В чувстве дистанции и акцентах при контакте ударной поверхности с целью! Так сказать, молоточка и наковаленки. Испытай вдохновение при виде оппонента, предвосхити его движение к тебе, почувствуй идеальную дистанцию и акцентируй на синкопе! Послушайся Лолиту Харитоновну! Стаккато! Вот так!» Лолита ему нравилась.

Дмитрий Иванович прыгал со мной на скакалках, считая тысячами обороты, бегал со мной кроссы в парке и ощутимо, хотя и терпимо лупцевал в спаррингах, заодно обучая пресекать борцовские проходы в ноги. Зачем ему всё это было нужно, я и теперь не понимаю до конца. Возможно, он, очкарик, как и я, мечтал о справедливости, которой нет на свете?

Он радовался, как Виктор Франкенштейн своему детищу, когда привёл меня в спортзал к самбистам и предложил им одолеть меня по любым правилам – бокса ли, самбо ли, карате или борьбы нанайских мальчиков. Но только одно условие: схватки будут происходить не на ковре, а на полу. На улице ведь маты не постелены, не так ли? Амуниция у нас будет одинаковая. Трусы-майки и снарядные перчатки. Боксёрские ботинки или самбовки. Ну, если хотите, можете надеть свои куртки. Зачем нам дутые шестнадцатиун-цовки и защитные шлемы, мы же мужчины. А для мужчины что всего дороже? Шрам на роже!

Самбисты посмеялись саркастически и согласились. Их было, помню, вместе с тренером Артуром тринадцать человек. Несчастливое число. «Разбежались, как апостолы!» – усмехнулся после Дмитрий Иванович. Мне послышалось, усмехнулся он с горечью.

Первый мой противник, Игорь, был у борцов середнячком, но сомнений в собственной победе у него не наблюдалось. Он промахнулся в меня раз, промахнулся другой и нетерпеливо кинулся вперёд, чтобы схватить меня и бросить на пол, да пожёстче. Всё было так, как предсказывал физик, я прекрасно видел бодательное движение соперника головой вперёд. Головой, которую он по борцовской привычке не защищал. Мне только и оставалось, что сделать полшажочка влево и встретить его левым боковым. Тут надо пояснить, что снарядные перчатки напоминают плотные кожаные варежки, они утягивают кисть и делают кулак ещё опаснее. Кулак становится похож на камень, а ты им бьёшь и не боишься размозжить костяшки пальцев.

От первого удара мой соперник сознания не потерял, но по инерции провалился вперёд, совершенно забыв о защите. Его, мужественно пытающегося сфокусировать взгляд и утвердиться на ногах, шатало. Артур сказал мне: «Стоп!» Скула оппонента на глазах заплывала отёком, и тренер добавил: «Достаточно, Игорь!»

Самбисты притихли.

Вторым вызвался молодой горячий парень Юра. Самбо он занимался недавно, но был одарённым и делал большие успехи. Сейчас он вознамерился порхать, как бабочка, и жалить, как оса. Юра верил, что своими чрезвычайно активными передвижениями мешает мне прицелиться, и был очень удивлён, а скорее даже поражён, что у сутулого очкарика такие длинные руки. Я стукнул его на скачке по рёбрам чуть правее солнечного сплетения, он согнулся пополам и быстро сел на пол. Потом тихо прилёг на бочок. Дышать он не мог примерно минуту, лицо его запунцовело, а глаза наполнились слезами.