Мама у Лошади умерла так тихо и кротко, что пьяный сын обнаружил ее тело только на шестой день. Это его немного отрезвило. Еще немного отрезвило то, что к двадцати пяти годам неизвестно от кого Лошадь заразился вирусом иммунодефицита человека.

– Ого! – присвистнул Рыба. – И теперь как? На терапии?

– Да, все путем, нагрузка ноль, – Лошадь откупорил и опрокинул в горло еще банку пива.

Дальше Лошадь рассказал, что математикой больше не занимается, работает в институте Малевича вахтером сутки через трое и выпивает только после работы, то есть раз в три дня. А в остальные дни путешествует по старинным городам и монастырям.

– Бухаешь раз в три дня? – уточнил Елисей.

– Раз в три дня, но крепко.

– Это невозможно.

– Это, – Лошадь поднял вверх указательный палец, – многолетняя практика. Ну, или скажи мне, что бухаешь меньше! – Открылась четвертая банка, язык у Лошади уже слегка заплетался.

– Я бухаю больше, – согласился Елисей.

– Вот то-то! Поэтому поехали в Старицу, а? Ты бывал в Старице?

– Я не могу. У меня дочка.

– Что дочка? Нет, давай по порядку. Во-первых, что жена?

– Развелся.

– Это правильно.

Дальше Елисей рассказал старому приятелю, что занимается продвижением лекарств, что больше не женился, что дочка учится здесь в институте Малевича, а третьего дня лучшая ее подруга покончила с собой.

– Это беленькая такая твоя дочка? Глаша?

– Глаша. Ты ее знаешь?

– Знаю. И Нару ее я знал. – Лошадь немного помолчал. – Только она не покончила с собой. – Еще помолчал. – Ее убили.

– Как убили?! – Елисей опешил.

Лошадь засопел и откашлялся. Достал из пакета последнюю пивную банку. Скомкал пакет. Встал, выкинул пакет в урну. Вернулся на скамейку, открыл банку, опрокинул содержимое в горло. Закурил. Помахал сигаретой в воздухе, словно пытаясь написать что-то дымом.

– Да, убили. Самые лучшие, самые чистые… Их всегда убивают…

– Ты пьяный, что ли? – спросил Рыба.

– Я-то, конечно, пьяный, – кивнул Лошадь. – Но если отвести меня сейчас к капельнику и протрезвить, то никакая девочка ни хрена от этого не оживет, так-то. Потому что девочки ни хрена не оживают, когда их убили.

– Как убили-то? – Елисей стал уже злиться на этот пьяный бред.

– Так. Подтащили к окну и вышвырнули на асфальт, голубку, – Лошадь шмыгнул носом.

– Кто убил? – Елисей вдруг подумал, что вот сейчас преступление раскроется, Аглая выйдет от своего психолога и ему, отцу придется как-то перекроить ее картину мира, хотя бред, бред, конечно. – Кто убил-то?

– Я! – Лошадь стукнул себя кулаками по коленкам, отчего из пивной банки в его руке полетели хлопья пены. – Я и убил!

Потом Лошадь с трудом поднялся, скомкал в кулаке пивную банку и выбросил в кусты. Не оглядываясь, зашагал прочь. Но метров через десять передумал. Свернул к кустам, расстегнул брюки и в ожидании мочеиспускания воздел руки и закричал небесам:

– Я убил голубку!

Глава 6

Высокие дубовые двери института распахнулись, и на пороге появилась Аглая. Ее обнимал за плечи какой-то мужик, немолодой, но по-молодежному модно одетый. На нем были узкие брюки, открывавшие щиколотки, свободный кардиган, пышный шарф, а на голове – камуфляжных цветов бейсболка с надписью Wu-Tang Clan. На шаг отставая от них, но что-то нашептывая Аглае на ухо, семенила молоденькая девушка в мусульманской одежде. Платье и хиджаб на ней были розовые и расшитые пайетками. Аглая указала своим спутникам на Елисея и что-то пояснила мусульманке и мужику из «Ву-Танг Клана». Те радостно закивали. Следом за их троицей из дверей повалили еще студенты. И Елисей пошел знакомиться.

Мужик в бейсболке, когда Елисей приблизился и катаракта перестала мешать ему различать лицо, оказался Матвеем Брешко-Брешковским, лучшим, во всяком случае самым известным, психологом, специалистом по подростковому суициду, основателем знаменитого благотворительного фонда «Живи» и прочая и прочая. Администрации института следовало отдать должное – пригласили звезду. Елисей много раз слушал его выступления по радио, был подписан на его подкасты, читал несколько интервью с ним и пару раз жертвовал его фонду деньги.

– Здравствуйте, – Брешко-Брешковский улыбнулся, взял в обе руки руку Елисея и долго не отпускал. – Вы папа Аглаи! – он не спрашивал, он утверждал. – Елисей, можно без отчества? А меня просто Матвей.

Елисей не успевал отвечать.

– Это хорошо. Это очень хорошо, что вы с ней рядом. Поверьте мне, я знаю. Я пережил то, что переживает сейчас Глаша. Я был подростком, когда покончил с собой мой старший брат. Это было страшно. И страшней всего было то, что я испытывал острейшую боль, а люди вокруг меня не испытывали никакой боли. Или не испытывали такой боли, какую испытывал я. Кроме горя утраты, я испытывал еще и глубочайшее одиночество. Это страшно.

Елисей, руку которого Брешко-Брешковский все еще удерживал в своих мягких ладонях, оглянулся и увидел, что студенты выстроились полукругом и слушают. И Брешко-Брешковский хорошо говорил.

– Представьте себе, я был всеобщим любимцем, мальчиком из хорошей семьи, талантливым, подающим надежды, но в день, когда погиб мой брат, весь мир как будто отвернулся от меня. Мама была сражена горем. Отец покинул семью, не в силах выдержать царившую в доме атмосферу траура. Во дворе, в школе товарищи звали меня играть в веселые игры и совершать шалости. Представляете, каково это – быть приглашенным на день рождения к красивой девочке на вторые сутки после похорон брата? Глупость или бестактность с ее стороны? А ведь именно это со мной и произошло. Это было невыносимо. Я оскалился. Я огрызнулся. Я готов был скалиться и огрызаться всегда. Я день ото дня становился все более трудным, все более травмированным и все более несчастным подростком. Если бы тогда рядом со мной не оказалось людей, которые протянули мне руку помощи, не знаю, кем бы я вырос. Я всерьез думаю, что после перенесенной тогда травмы не смог бы стать востребованным и успешным человеком, сломался бы.