Но старик не соглашался:

– Что мне там видеть? Елку у торгового центра? Так я этих елок видел всю жизнь целую тайгу. Разве что в лампочках. Так я этих лампочек вкрутил вагон, наверное.

К старику пришла медсестра делать уколы в глаза. Елисею наконец позвонила дочь. Он ждал слов поддержки, но Аглая сказала:

– Пап, мне посоветоваться. Тут звонит и пишет какой-то чел и говорит, что хочет снимать про Нару документальный фильм. Типа, интересуется ее творчеством и просит меня встретиться.

– А ты? – спросил Елисей.

– А я чёт стремаюсь.

– Я тоже чёт стремаюсь, если честно.

Они еще немножко поговорили. Аглая рассказала, что человек, задумавший снимать документальный фильм про Нару, учится в их институте на факультете документалистики и ник у него Федор фон Если.

– Пижон, – констатировал Елисей.

– Думаешь, не встречаться?

– Я бы не встречался.

За весь разговор Аглая ни слова не сказала об операции, Елисей понял, что дочь о ней просто забыла, и не стал напоминать. Медсестра тем временем сделала Платону Константиновичу уколы в глаза и приложила ему к глазам стерильные салфетки. Старик придерживал их пальцами, как будто плакал тихими слезами обо всех людях на свете. А губы его улыбались.

– Так что Ольга Сергеевна говорит? – возобновил Елисей разговор.

– Что говорит, то и хорошо. Золотые руки. Глаза заштопала, оборудование установила. Поговорила по-человечески.

– Так ведь не работает? – улыбнулся Елисей.

– У нас что ни установи, все не работает. Россия. Наладка нужна. Вот уколы в глаза сделали, уже свет от тьмы отличаю. Уже хлеб.

В палату снова вошла медицинская сестра, принесла Елисею одноразовую стерильную пижаму, отвела в операционную, уложила на стол и вколола в плечо какой-то чудесный препарат, от которого настроение сразу сделалось как у Платона Константиновича: все стало хорошо.

В глаза уже час как был закапан атропин для расширения зрачков и уже четверть часа – обезболивающее средство, так что склонившееся над ним перевернутое лицо доктора Ольги Сергеевны Елисей различил смутно.

– Ну, что? Готовы? – Улыбку доктора нельзя было рассмотреть под маской, но можно было угадать по голосу.

– Куда ж я теперь денусь? – отвечал Елисей.

Здоровый его глаз доктор накрыла салфеткой. В больной глаз ударил яркий свет бестеневой хирургической лампы и…

– Я сейчас вам расширитель века вставлю, чтобы глаз не закрывался, – сказала Ольга Сергеевна. – Это будет немного неприятно.

Тут то ли от убаюкивающего ее голоса, то ли от седативного средства в крови Елисей испытал тихое счастье. «Не печалься и не тревожься, любовь моя. Что бы с тобой ни случилось, я буду рядом. Буду вставлять тебе в глаза расширители век, пока не придет время положить на глаза медные триенсы». Глаз распахнулся, фиксируемый расширителем, и Елисей увидел, как к зрачку его сверху приближаются два ножа. Это, наверное, были очень маленькие ножи. Это вообще, наверное, были не ножи, а ирис-пинцет по Бонну и глазная канюля-нож, но Елисею эти инструменты казались огромными тесаками, что падают неотвратимо с небес и заслоняют весь мир. Впрочем, как эти инструменты вонзились в глазное яблоко, Елисей не почувствовал.

– Сейчас будет такое, как калейдоскоп, – предупредила Ольга Сергеевна.

И в то же мгновение весь видимый Елисею мир пронзило серебряным всполохом. Потом тот всполох рассыпался, и Елисей увидел три величаво текущие реки – фиолетовую, розовую и желтую. Реки серебрились и сияли. Еще через минуту закружились зеленые и золотые водовороты, смешались и взорвались голубым салютом. Это было похоже на северное сияние, охватывающее целиком все небо. Или на видения, которые описывали Елисею люди, принимавшие в молодости диэтиламид лизергиновой кислоты.

– Вау! – сказал Елисей.

– Что? Больно? – забеспокоилась доктор.

– Нет. Красиво.

– Что, прям так красиво?

– Офигенно!

– Не могу сказать, что я вам завидую.

Цветовая буря в глазу Елисея на минуту стихла. Воцарилась белая пустота. Мир исчез. «Смерти нет, любимый. Ты просто не видишь жизнь. Но сейчас я вставлю тебе в глаз крохотную пластиковую линзу, свернутую, как торговцы на базаре сворачивают из газеты пакеты для семечек. Линза развернется у тебя в глазу – и ты увидишь… Что? Озеро Раутаярви, где прошло твое детство. Раздвоенную сосну, к которой твой отец, молодой, рыжебородый, прилаживает качели. Поросший мхом валун, на котором, обняв колени, сидит твоя мать, молодая, тридцатилетняя, со сверкающими черными волосами до пояса, смеется и кричит: “Елёска, неслух, вылезай из воды, синий уже весь!” И в темной воде озера ты увидишь себя пятилетнего. Почему, любимый? Потому что ты и есть пятилетний. Потому что бывает такой день в детстве, когда человек запоминает раз и навсегда сладостный вкус жизни, многоголосое ее звучание, сияющий ее цвет и фактуру на ощупь, как шелк и бархат. Запоминает, и больше уже жизнь никогда не меняется, только тускнеет и бежит быстрее».

Белая пустота в глазу Елисея взорвалась сиренево-серебряным фейерверком, побежали зеленые змейки, синие, желтые, красные, золотые. Поплыли медленные разноцветные и не имеющие четких границ шары. Но потом все утихло. Удалился прочь от Елисеева глаза расширитель век, погасла хирургическая лампа. Елисей увидел смутно потолок операционной и перевернутое лицо доктора.

– Ну всё, – сказала Ольга Сергеевна и заклеила только что прооперированный глаз салфеткой. – Надо будет полежать часа полтора спокойно. Вставайте потихонечку. Люда проводит вас в палату.