И когда проходила мимо подъездной двери, почему-то подумала вдруг: «Зайти?»

А внутри, в подъезде уже, было тихо, ветер остался на улице и бесновался бессильно, кидаясь в окна. И совсем как тогда, в первый раз, рука моя потянулась к звонку — только это была уже другая рука, с вызывающе ярко накрашенными ногтями, вся в золотых кольцах, кокетливо отогнувшая мизинец.

Я почему-то знала, что он сейчас один. И по удивленно-радостному выражению его лица, появившегося в проеме, поняла, что не ошиблась.

Зачем я это сделала? Я толком и не понимала. Может, просто хотелось проверить его реакцию на себя нынешнюю. Все-таки у меня было уже кое-что за спиной — и я изменилась.

— Аня?..

— Добрый день. Вы ведь думали обо мне, не правда ли?..

Он замялся, как всегда не в силах сообразить, что это шанс сделать мне несложный комплимент. Он-то ведь совсем не изменился.

— Заходи…

Он так суетился вокруг меня в коридоре, помогал снять дубленку, доставал тапочки, и я вдруг увидела, даже в полутьме, что он очень сильно постарел.

А потом мы пили чай, и он все смотрел на меня, и ничего не говорил, а мне приятна была мысль, что я — его последняя любовь, такая книжная, изысканная. И что я являюсь ему во сне, молодая и чистая внешне, но очень развратная внутри, и что он не в силах забыть и не в силах вернуть того, что между нами было. Да, мне приятна была эта мысль, потому что я точно знала, что это неправда.

И я вскоре встала и сказала ему, что пошла в душ, и мне показалось, что услышала в его молчании согласие и благодарность. И стояла под водяными струями, греясь в своих воспоминаниях, глядя на равнодушное голубое пламя газовой колонки — такое же, как я, горячее, распаляющее и бесчувственное.

А потом я вошла в комнату и молча легла к нему в постель, не торопясь никуда, зная, что то, что сегодня будет, будет последним актом символично-торжественного спектакля, длившегося так долго и вот теперь подходящего к концу. И поднялась на постели во весь рост, демонстрируя ему прелесть созревшего, не детского вовсе тела, сладострастного, сочащегося сексом. И пока он смотрел на меня, лежа, улыбаясь слегка, отмечала про себя, как расставлены декорации — они ведь тоже часть спектакля, верно?

Я осталась довольна, отметив осыпавшиеся елочные иголки в ковре в конце комнаты, сиротливую гирлянду, никнущую под потолком, несколько новых связок с книгами. Осталась довольна, потому что они убоги были, эти декорации, и весь успех спектакля целиком зависел от таланта актера. И я взглянула на лежавшего передо мной престарелого любовника, победно, гордо, как прима со сцены смотрит в темноту, зная, что где-то там есть зритель, который впитывает сейчас каждый ее вздох, каждое движение.

В тот раз я все делала сама. А если он проявлял нетерпение, я его останавливала мягко, показывая, что я тут играю ведущую роль. Да он и не возражал. И я чувствовала в тот момент, что я — иллюзия, отражение его неконкретного желания, воплощение неизвестных ему фантазий, нечто неосязаемое. Несмотря на то что не было слышно музыки, аплодисментов, лишь хлопки мокрых тел, стукающихся друг о друга, и мои стоны, и его слабый хрип, и тишина потом…

И я так осталась довольна своим спектаклем, потому что я все показала, что хотела, пусть и быстро, и собиралась выскользнуть за дверь, пока он будет в ванной, и навсегда исчезнуть. Это было красиво так, и я улыбалась, поспешно одеваясь, когда он вышел из комнаты. Но уйти не успела — он меня остановил.

— Куда ты? Мы сейчас чай будем пить. Я уже все, сейчас чайник поставлю…

— Мне пора.

— Нет-нет. Никуда ты не уйдешь. Проходи на кухню. Пожалуйста!

Мне жаль было, что так получилось, честно. Но он так просил меня, что я осталась.

Разговор у нас не клеился, потому что сыграно уже все было, и я это чувствовала, а он нет. И когда сигарету предложил, сказала, что не курю уже давно, как бы показывая, что меня он не знает, а та девочка, его старая знакомая, ушла давно.

— А раньше курила.

— Да. Но прошло много времени, правда?

— Да. Ты очень изменилась. У тебя, наверное, были любовники?

— Может быть…

— Наверное, немало?

Я улыбнулась ему, не отвечая. И подумала про себя: «Если б ты знал…» И сразу же: «Да зачем тебе знать…»

И он помолчал, ожидая, что я сейчас начну рассказывать, а потом, не дождавшись, сам начал говорить какую-то чушь — о своей дочери, и о даче недостроенной, и о машине, которую ремонтировать надо, и о чем-то еще, будничном, неинтересном мне, и я подумала, что ничего он так и не понял, старый козел, не понял всей тонкости моей игры. Но мне почему-то вдруг стало все равно, ведь я точку для себя ставила — а он не видел эту черную жирную точку и не знал, что больше я никогда не приду…

Я пила противный напиток и поглядывала в окно, где начало темнеть и пошел бледный снежок, и думала об этом, а он протянул руку и погладил так нежно мою. И вот этот неуместный жест меня доконал окончательно, потому что я и так пожалела, что не успела уйти тихо и незаметно, оставив после себя лишь слабый запах секса и духов, и испортила символичную сцену.