— Не то. Мне показалось, что одет ничего вроде, — да нет, лох какой-то, похоже. Такие нам не нужны. Да, что-то маловато сегодня народу. — Она вздохнула разочарованно. — Пойдем возьмем поесть, что ли? Может, появится кто…

Я смотрела, как она удаляется от стола, покачивая бедрами изящно, откидывая назад волосы. Демонстрируя себя всем, кто здесь был — какой-то компании, лениво пьющей пиво около окна, охраннику в черной форме, подпирающему двери. Даже какому-то подростку, странным образом оказавшемуся там, где положено было быть молодым бизнесменам и банкирам.

Я пошла за ней следом. Следуя ее примеру, взяла исцарапанный поднос, вилку и нож — из железной коробки, где они были свалены в кучу, открытые чужим пальцам. Так же, как и она, приняла от женщины в белом тарелочку с двумя какими-то серыми котлетами, а потом еще одну — с толсто нарезанными огурцами.

А в голову мне все прокрадывалась предательская мысль, что место это не такое уж и престижное, как она говорила. Что тут довольно-таки обшарпанное все и отчего-то вызывающее у меня брезгливость. Что у входа не стояло ни одной машины — то есть все, кто здесь был, пришли сюда пешком. Что посетители какие-то не очень респектабельные. Но я сказала себе, что у меня просто не хватает опыта. Что я много чего не знаю, чтобы судить обо всем этом. Что если здесь сейчас нет молодых банкиров — значит, они еще не пришли. Может, есть не хотели сегодня — а может, какие важные банковские дела помешали.

И мы вернулись к своему столу. И я, глядя на нее, приняла кокетливую вызывающую позу — на всякий случай, чтобы быть готовой к приходу тех, кто нам нужен. Ловя на себе взгляды, улыбнулась ей заговорщически и благодарно. Прощая ее про себя за то, что она мне наговорила. Потому что только она — и больше никто — могла научить меня правильно жить. Она с ее опытом, с ее знаниями, с ее умением себя вести, с ее привлекательностью. А мне ведь еще много чему надо было учиться.

Всему заново…

…Я никогда не умела жить. Просто не задумывалась ни о чем. Плыла по течению, попадая в сонные водовороты мелких романов, случайных связей, глупых знакомств. И, выплывая из очередного такого водоворота, забывала тут же о том, что было. Стирала из памяти лица, выбрасывала телефоны, не отвечала на настойчивые звонки. И никогда ни о чем не жалела — даже если то, что получалось, было не очень красивым. Никогда ничего не хотела менять.

…Моя девственность умерла в душный августовский день, наполненный мухами и стрекотом отбойных молотков, без устали дробивших московское лето. И стонами — то томными, то душераздирающими. Я, уже давно бывшая женщиной морально, становилась женщиной физически — и это было почему-то больнее.

За стеной, в крошечной кухне, играли в карты друзья моего первого мужчины. А сам он, потный и красный, суетливо дергал себя снизу — не в силах утолить жгущую его между ног страсть, не в силах проникнуть глубоко в юное четырнадцатилетнее тело, податливо распростершееся перед ним на сморщенных простынях.

Кровать была узкая, мои ляжки скользкие, а в его глазах сквозила растерянность — ему отдавались, а он не мог взять. Ему было даже страшнее, чем мне, — хотя он был на десять лет меня старше, он был почти взрослым мужчиной, а ничего не мог сделать. Слишком толстой была черта, отделявшая девочку от недетской жизни, — слишком трудно было ее переступить. Разорвать, вернее.

Мне ужасно хотелось стать взрослой. Мне было дико больно, но я почему-то чувствовала восхитительное превосходство над этим суетливым, неловким, неопытным молодым человеком. Который совсем было потерял уверенность и эрекцию и, по-моему, проклинал тот день, когда с видом донжуана лукаво соблазнял меня, поглаживая розовые грудки под тонкой майкой. Признаваясь в любви, обещая подарить мне удовольствие — если я соглашусь, конечно. Собираясь сделать все ласково и нежно — так, чтобы у меня не осталось негативных воспоминаний.

Во мне клокотала какая-то веселая злость — и я улыбалась ему в лицо, стирая со щек непрошеные слезы, когда он ложился на меня в очередной раз, и нелепо двигался, и шептал нежности, которые были мне не нужны. И даже засмеялась, когда он, отчаявшись совершенно, проник в меня пальцами и достал откуда-то изнутри три ярко-красные винные капли. Означающие что-то очень важное.

А я смеялась — словно не понимая торжественности момента. Не от радости, что все произошло, не от восторга перед его умением. И даже не от того, что передо мной открылась дверь во взрослый мир — выспренно выражаясь. А потому, что у него был такой идиотский вид, такая скошенная улыбка, и капля слюны прилипла к нижней губе. А между ног болталось нечто бледное и невыразительное, сморщенная какая-то гармошка. На которой он и сыграть-то не сумел.

Почему именно он оказался рядом со мной в постели в тот пыльный, с дрожащими в духоте деревьями и домами, день? Почему это был не его друг, высокий, взрослый, явно знающий, как обращаться с женщинами? Или не мой сосед — темноглазый грузный кавказец, принюхивающийся ко мне в лифте, млеющий от цвета моих волос? Может быть, с этого все началось? Череда ошибок, промахов и нелепостей — из которых теперь можно было связать длинный заусенистый шарф и обмотать им все тело, — много всего было позади…