Что я могла ответить? Что я всегда все порчу? Всем и особенно себе? Но он, кажется, и не ждал, что я что-то скажу.

— Знаете, у меня к вам есть предложение — давайте забудем о нашей вчерашней встрече, — произнес вдруг он, и сердце мое остановилось, пропустив удар или два. Хотя я лично не стала бы возражать, если бы оно вообще не забилось больше — ни к чему ему было биться после такого. — Забудем — и встретимся еще раз, когда вам будет удобно. В каком-нибудь уютном ресторанчике — тут, кстати, есть один такой как раз недалеко от вашей конторы. Что скажете, Анна? Может быть, завтра — или на следующей неделе?

Наверное, это можно было бы считать победой. Пирровой победой. Возможно, Она бы сейчас, окажись Она здесь, делала бы мне знаки и страшным шепотом подсказывала бы те слова, которые от меня требуются в данный момент. Но ее здесь не было. А потому я не знала, что должна сказать. Зато точно знала, что сказать хочу. И потому прошептала тихо, поражаясь тому, как звучит мой голос — ожидая скрипа и карканья, царапающего горло, и слыша нежное лепетание, сладкое, как французский трюфель.

— О, ради Бога — не надо никаких ресторанов. Простите меня за то, что было, и… Если вы не против — я лучше приеду к вам. Прямо сегодня…

Удивительно — но он согласился…

…Она появилась тогда, когда я уже успела почти совсем ее забыть. Испытав все прелести жизни без нее, без ее рассуждений и поучений, без ее присутствия, зримого и незримого. Погрузившись в собственные переживания, большая часть которых была приятной. О, даже очень приятной.

Она просто вошла и села на свое место, с которым я успела сродниться. Уверенно взялась за телефонную книжку, полистала страницы и с видом хозяйки придвинулась к телефону.

Я отметила, что она очень посвежела за эти две недели рождественских каникул. В отличие от меня, наверное, — измотанной сексом, и виски, и сигаретами, и опять сексом. Может быть, она даже успела где-нибудь отдохнуть, в каком-нибудь загородном доме отдыха. И уж если отдыхала там с мужчиной, то не перетруждалась. «Чтобы он тебя хотел, надо ему отказывать» — ее политика. Лично мне чуждая. Зачем отказывать, спрашивается, если так волнительно… Я уже совсем отвыкла от ее наставлений.

Очень хорошо она выглядела — в новом обтягивающем черном свитере, в замшевых широких шортах, в сапожках лакированных. Мне показалось на мгновение, что она чуть поправилась, — но это была скорее сытая удовлетворенность, вальяжная леность, окутавшая так кстати и без того очень привлекательное тело. Сделав его совершенно уже великолепным. А вот лицо, как всегда, было кислым и недовольным. Омраченным, кажется, не по вине ужасных проблем, а скорее по причине неохоты возвращаться на работу.

Оказалось, что я недалека была от истины. Во всяком случае, фраза «Опять в этом дерьме ишачить…» прозвучала достаточно красноречиво. А бухгалтерши обиделись вдруг, услышав эти ее слова, — хотя никогда прежде на нее не сердились. И Ольга Петровна довольно сухо заметила:

— Ну и нашла бы, Ларис, себе чего получше — раз здесь тебе так плохо.

— А я и нашла. — Ее голос звучал победно, а глаза зло смеялись. — Я здесь до пенсии торчать не собираюсь. Сегодня заявление шефу на стол положила — увольняюсь. Он, скотина, еще и озлобился на меня. Якобы о таких вещах предупреждать заранее надо. Ну ладно, отсижу тут две недели — пусть подавится. А потом — оревуар, господа и дамы. Мне здесь делать больше нечего, в этом гадюшнике.

Тяжелое молчание повисло в комнате. Словно граница невидимая пролегла, стена почище Великой Китайской, отделяющая всех нас от нее — через каменные метры перескочившей. А потом холодный бухгалтерский голос спросил равнодушно-презрительно:

— И куда же это мы?..

И она начала рассказывать — в дерзкой такой манере, вызывающей. Насмешливым голосом вещала, что нашла себе место, которое давно искала. Ну не то чтобы искала, конечно, для нее специально создали вакансию одни серьезные люди. И будет она теперь работать в ночном клубе или казино — я не очень поняла. И что работенка там непыльная, знай себе клиентам улыбайся да зарплату получай. Которая, к слову сказать, втрое больше той, которую она здесь имела. И замолчала, ожидая вопросов, которых не было. И усмехнулась, услышав от Ольги Петровны, всегда такой вежливой, ласковой по отношению к ней, обиженную фразу:

— Ну да, мы здесь все в навозе, только кое-кто в белой шляпе…

Умела она оставить о себе приятные воспоминания.

А мне вдруг почему-то жалко стало, что она уходит. Не досадно, что я остаюсь, а она идет вперед и вверх, к сверкающим огням ночного города, к звону монет и шелесту купюр, выражаясь выспренно. Не радостно, что я остаюсь тут полновластной хозяйкой, той, которой была раньше — не Хозяйкой Медной горы, а скорее владычицей вонючей дыры, уж простите меня за скверную рифму. Дыры, за неимением лучшего меня устраивающей. Мне именно грустно было. Потому что вместе с ней уходила часть моей жизни, не всегда веселой, не всегда приятной и для меня уютной, но все-таки очень моей.

А еще мне было перед ней неловко. Да, вот так вот. Неловко за то, что я сделала, за то удовольствие, которое я испытала. Неудобно — из-за собственного предательства. Иначе я и не истолковывала то, что было между мной и очень приятным мужчиной Вадимом Юрским. Мужчиной, принадлежавшим другой — если не телом, то душой.

И хотя мы с ним никогда не говорили о ней, и секс между нами был именно сексом вдвоем, один на один, без ее призрака, маячащего у кровати, я отчетливо помнила, что она говорила тогда, давно, про него. И мои стоны в его постели, крики и мольбы, и мокрые тела, и влажные, полураскрытые рты, и порция хорошего виски, к которому я уже успела пристраститься — без пива, конечно, уже, можете мне поверить, — все это было обвязано голубой лентой скорого расставания. Я чувствовала, что мы словно последние строчки дописывали в письме, которое вот-вот будет положено в конверт с липким краешком и отправлено в никуда. И оттого было особенно остро, пряно, ванильно…