— …Ты был с ней безжалостен. — Я усмехнулась, глядя на его пушистые ресницы, прикрывшие не спящие, просто уставшие, ореховые глаза. — Ты и раньше так себя вел?

— Ну что ты, — протянул хрипло, полусонно. — Она бы обиделась, а я мягким тогда был, не желал вовсе ее обижать. Да и не особо хотелось тогда, нет — значит, нет. Не заставлять же. А тут возбудился — не от нее, от тебя. — Он погладил меня под одеялом. — А тем более сейчас она мне никто, и ее обиды меня мало волнуют. Ее ж не насиловали. Пытались, так сказать, пробудить в ней чувственность. Чертовы идиоты…

Ее губы зашарили по его плечам, и волосы щекотали ему лицо. Она лежала на нем, придерживаемая его пальцами, и вдруг мелькнула темной порослью между ног, случайно их раздвинув, и я воспользовалась этой ее оплошностью, тут же вложив между ними руку, вызвав яростный шепот, дерганье — теперь уже бессмысленное. И вскрики, которые меня не волновали. Которые из злобных и недовольных превращались постепенно в смиренное бормотание, а потом в тягучие монотонные стоны, наслаивающиеся на наши восклицания.

— Ты такая там влажная, такая маленькая, милая… Такая обжигающая…

Потом она хрипло попросила перестать. Дать ей отдохнуть хоть немного, хоть две минуты. А я и сама была еле жива, и у меня все немело от неудобной позы, и в горле пересохло. И я отпустила ее, думая, что продолжения не последует, и надеясь, что это конец. Бесславный, конечно, но все же спасительный.

И смотрела на слабое пламя, двоящееся в глазах, уже не имея сил ни говорить, ни улыбаться. И на фигуру, согнутую словно двойка, поставленная в дневник пьяной учительницей.

И не обрадовалась даже, услышав ее дрогнувший странно тихий голос:

— Ну… Раз вы такие… Делайте со мной все, что хотите. Я вижу, как вам это нужно, и я хочу доставить вам радость. Вы ведь мне тоже… близки. Да… Поэтому я ваша. Ваша на всю эту ночь…

И я делала. Мы делали. Делали устало и без особого удовольствия то, что совсем нельзя было назвать страшным словосочетанием «все, что хотите». Делали скорее из принципа и чувства долга — все же мы ее подбили на это, — чем ради удовольствия. Тем более что она не участвовала в процессе — она лишь позволяла ему идти. Хотя и прерывала его постоянными перекурами — почему-то этой ночью она курила чуть ли не вдвое больше, чем обычно, — и затрудняла тем, что то прикрывалась, то падала, как бы случайно не давая поставить ее в требуемую в данный момент позу, то выскальзывала из наших рук.

Прошел час, и два, и больше. И за окном уже серел рассвет, и неслись куда-то беспокойные орды облаков, прогоняемые выспавшимся солнцем, отлежавшим докрасна бледные щеки. Уже было утро в общем, когда она вдруг задергалась — после шести часов интенсивных ласк и проникновений! — и сжалась, и застонала жалобно и тихо.

Ее оргазм — возможно, самый первый в жизни — был похож на яблоко, упавшее в середине лета и пролежавшее под листьями у корней до самой осени. Покоричневевшее, покрывшееся пушистыми белыми точечками. Случайно раздавленное сапогом садовника, проверяющего свои владения перед отъездом с дачи. Брызнувшее желтым соком и пахнувшее приближающейся зимой, и долгими ночами, и снегом, и отдаленным лаем собак, и одинокой луной, похожей на кусок сливочного масла.

А если говорить не так образно, то он был вял и невыразителен и, кажется, напугал ее саму. И нам бы следовало выпить шампанского после стольких трудов, и обмыть его — все-таки он был первым, — но мы настолько устали, что рады были только тому, что все наконец закончилось.

Но все же это был оргазм — и это было куда важнее, чем то, каким он был…

Телефон звонил длинно и жалобно. Но и настойчиво в то же время. И автоответчик щелкал несколько раз — показывая, что тот, кто решил побеспокоить нас в этот совсем не ранний час, не угомонится, пока не добьется своего.

Он звонил с перерывами уже несколько часов — я слышала его сквозь некрепкий сон. И когда раздался очередной звонок, посмотрела на стоявший рядом будильник, отметив, что уже три часа дня. С учетом того, что мы заснули в начале десятого, это было рано — так что следовало дождаться, пока телефон замолчит, и пойти и убрать звук. Чтобы поспать еще немного. И как только он замолчал, я сползла с трудом с постели и поплелась в комнату. И тут он проснулся вновь — словно почувствовав, что я рядом.

— Анечка! Как я рада, что тебя застала… Доброе утро!

— Марина? — Я широко раскрыла глаза, ожидая услышать кого угодно, только не ее. Я думала, что теперь она уж точно пропадет навсегда, ненавидя себя, меня и его и не желая вспоминать того, что было. Но слух меня не подводил — это была она.

— Я тебя не разбудила? — Она встревожилась, но неубедительно — потому что понятно было, что собиралась сделать это во что бы то ни стало. — Сейчас уже три. Извини, пожалуйста…

— Все нормально. Не стоит беспокоиться — я все равно собиралась вставать.