До ближайшей башни было рукой подать, я приблизилась и заглянула в окно. И увидела своих давно усопших сестер, одни в золотых одеяниях, другие облеченные в свет, а третьи, как аббатиса Эмма, в великих терновых венцах; все сестры громко молились.

Под ногами своими, далеко внизу, на земле, я узрела четырех зверей Апокалипсиса: льва, буйволицу, орла и ту, что с женским лицом, все с крыльями, тела их были исполнены мигающих очей. Звери, истекая слюной, с воем пытались вскарабкаться на стену башни, ползли по камням, как тритоны, и так проворно забрались наверх, что кровь моя заледенела в жилах.

С пришествием зверей сестры в башне стали молиться громче, истовее и вскоре затянули духовную песнь. И в пении приблизились к молитве, ибо пение – святая святых молитвы, голоса их мешались, сплетались. Из-за их голосов началось великое землетрясение, и камни башни тряслись и дрожали от пения моих сестер.

Звери выли, скрежетали зубами, но не сумели удержаться на башне и соскользнули вниз по длинным гладким камням. Один за другим пали они, и лев, и буйволица, и женоликая, и орел, несмотря на крылья, разбились о землю.

Я посмотрела на сестер моих: они перешли на умную молитву. Но окончательно они не избавились от зверей: из их окровавленных трупов родились такие же звери, только поменьше, и, заливаясь ужасным воем, принялись карабкаться на стену и росли во все время своего восхождения.

Когда я очнулась, лихорадка моя прошла.

Мрак опустился на обитель, в лазарете слышны были только сонные звуки, и я приняла как дар это видение, ниспосланное мне болезнью.

Ибо явлено мне было в видении моем, что наша обитель праведниц – один из семи великих столпов мира сего, выстроенных для того, чтобы уберечь кротких агнцев Божиих от ярых, свирепых, зубоскрежещущих зверей Апокалипсиса, и хоть шесть остальных столпов доселе мне неизвестны, этот седьмой достоин всех остальных.

Светоч моих сестер, их вера и благочестие – как великое пламя, отгоняющее ужас ночи.

И я, под чьим попечительством эта обитель растет, должна стоять крепко, как башня из камня, высокая, сильная, дабы держать их в безопасности высоко над землей.

Утром после той ночи, когда в моей болезни наступил перелом, я услышала весть, что за пределами лабиринта, в городе этой ночью ветер раздул пламя из светильника, упавшего в амбаре, и пламя это разрослось. Оно так стремительно распространилось на дома в западной части спящего города, что никто не успел ни закричать, ни побежать за водой к колодцу или на реку. И хотя пламя пощадило паломников, ночевавших на нашем постоялом дворе, и наших сестер, что заботятся о них, оно истребило дома на противоположной стороне улицы, поглотило деревянные лавки с тростниковыми крышами, лепившиеся к собору, но самое страшное – поглотило дом причта за собором, со всеми праведными обитателями, спавшими в нем, всеми этими бедными благочестивыми душами, преданными церкви. Сестра Руфь, ведающая постоялым двором и раздачей милостыни, пробудившись, выглянула в окно и увидела выжженную равнину, над которой курился дым, и отыскала в золе кости двадцати погибших в своих постелях.

После этого страшного пожара в городе не осталось ни единой живой души, кого наши набольшие благословили ходить потайными ходами служить мессу в обители, никого, кто подал бы моим дочерям утешение исповеди. Кроме, конечно, меня самой.

После такого известия я наконец поняла, что значит видение и приказ, ниспосланные мне в лихорадке.

Я взвалю на свои плечи священнические обязанности в аббатстве.

Ибо я, аббатиса, мать места сего, родительница дочерям моим, облеченная всею властью, каковою Господь наделяет родителей. Меня, как Марию Магдалину, Apostolae Apostolorum, что молилась и обращала многих, призвали служить мессу и исповедовать моих дочерей.

Лишь через две недели Мари поднимается на ноги, снова может стоять и ходить. Она похудела, хабит висит на ней. Северо-восточный ветер до сих пор приносит запах горелого мяса и пепел, что копится с наветренной стороны яблоневых стволов.

Жизнерадостные лица монахинь мрачнеют. После пожара они остались без кормчего, лишились исповеди и причастия, они оплакивают погибшие души, ведь те, пусть старые и неуклюжие, с пылом сердечным стремились подать монахиням утешение. Тильда каждый день донимает Мари вопросами, но аббатиса пока не выписала нового исповедника.

Наконец, окрепнув достаточно, Мари призывает к себе праведнейшую из сестер, канторессу Схоластику, добродетель ее – свет кротости и чистоты, и исповедуется ей: монахини часто исповедуют друг другу грехи, это не противоречит Уставу. Канторесса с улыбкой сжимает руку Мари, но не налагает на нее епитимью. После исповеди настает черед мессы. Мари идет в комнатку за часовней и облачается. Ткань пахнет чужими телами, кожей, луком, телами, что еще недавно были живы и погибли в огне.

У нее есть миссал, она своими руками приготовила хлеб и вино. Выйдя в часовню в полном облачении и в величии своей власти, Мари смотрит на своих монахинь: на лицах одних написано потрясение, на других – еле скрываемое бурное веселье. На лицах старейших монахинь, тех, кто помнит обитель еще до того, как приехала Мари и взяла дела в свои руки, читается гнев, страх, смятение. Года глядит с таким отвращением, что Мари не удивится, если та отныне покинет ее на земле.

Вевуа поднимается, стучит палкою в пол. Ревет так, словно ее ранили, громким, животным, гортанным ревом. В гаме и беспорядке встает сестра Руфь и уводит старуху из часовни, бросив на Мари такой раздраженный взгляд, что та понимает: конец их старинной дружбе, она потеряла Руфь, быть может, навсегда. Мари опускает голову, отдаваясь захлестнувшей ее боли, потом вновь смотрит на многих оставшихся дочерей, строжайшим взглядом велит им оставаться на месте. И они, так привыкшие к послушанию, не уходят. На их лицах досада и замешательство: что меньший грех – уйти с мессы или слушать, как ее служит женщина? Время течет и решает за них. Начинается антифон. Мари улыбается, протягивает потир, гостию, благословляет. Отпуст[33]. Монахини встают и молча возвращаются к трудам.