Авис и шесть прочих новициаток бегают в золотистой пшенице, расставив руки, чтобы чувствовать на ладонях мягкую шкуру поля. Девушки собираются в кучку и проворно скрываются под поверхностью пшеницы. Мари передается их пьянящая радость, но тут к ним с красным от гнева лицом мчится Торквери, девицы встают, виновато понурив головы – все, кроме Авис. Плат ее сполз, и ее волосы треплет жаркий ветер. Когда Мари в первый раз увидела эти волосы, мокрые, облепившие голову Авис, они казались прозрачными, под ними розовела кожа, сейчас же, на ярком солнце, их белизна ослепляет, другие новициатки заплели ей косицы, в них синеют маленькие цветочки, как драгоценности. Ветер лижет тонкие концы волос, касающихся бедер Авис. Опасность, шепчет внутренний голос Мари. Эта девушка способна разрушить все, к чему прикоснется. Мари потрясена. Она вынуждена отвернуться.

Келарша Мамилла сетует, что раз в неделю приходится покупать по теленку, чтобы накормить все голодные рты в лагере каменотесов.

Ее безносое лицо, так похожее на череп, исчезает. На мгновение вместо него является подлинный говорящий череп. Memento mori.

Сморгнув, Мари снова видит женщину во плоти. Еще один месяц, обещает Мари келарше, и монахини вновь останутся одни. Но голос ее дрожит от дурного предчувствия, внушенного мимолетным видением.

Ночь нестерпимо жаркая. В одиночестве своей кельи Мари осмеливается снять плат, башмаки, чулки, скапулярий и спит в одной сорочке, в жарком воздухе, льющемся в окно. В ту ночь она просыпается в своем раннем сне, в нем она видит недоуменно, как тень отделяется от глубокого мрака возле стены, приближается к Мари. Бледное лицо мерцает подле ее лица, губы легко прижимаются к ее губам. Мари думает, что спит, приникает к видению, к этим губам во сне. Под ладонью Мари – она думает, что во сне, – волосы такие мягкие, что на ощупь неразличимы, словно вода, шелк на ее лице, на груди, тяжесть на ее теле, чьи-то бедра шевелятся на ее бедрах, прижимаются к ней костью, Мари с удовольствием трется об нее. Она улыбается в чужие губы, они отвечают улыбкой, постепенно Мари понимает – в ней копится наслаждение, – что она не спит, что она бодрствует, что в ее келье женщина из плоти, она лежит и двигается на ней. Но, к своему ужасу, Мари не в силах остановиться. Она задыхается, чувствует облегчение, сердце ее успокаивается, она отваживается открыть глаза и обнаруживает, что другая исчезла. Мари в келье одна, ее спина, ее голые ноги в поту. Ей неуютно и отчего-то стыдно.

Она спускается в часовню, растягивается крестом на прохладном каменном полу, но тело ее жаждет движения, она встает, мерит шагами клуатр и молится. Мари ходит босая, чтобы не шуметь. В полях светляки цепляются за стебли трав, мерцают, миллион мигающих глаз таращится на нее. Скоро, слишком скоро, звонят к вигилии. Мари поднимает глаза на окно в ночной лестнице, оно забрано чернотой, мелькают тела спускающихся монахинь, одна за другой они идут на молитву.

Семь дней кряду Мари спит на полу кельи, прижавшись к двери, чтобы та не открылась, на восьмую ночь возвращается на кровать.

И вновь она просыпается от наслаждения, на ней движется тот же тонкокостный суккуб, молчание и стремительность в темноте, порыв, сумасбродство, пульсирующее облегчение. Лучше вина. Постыдно, как опьянение.

После службы первого часа Тильда с Мари садятся за счетные книги. Приоресса всматривается в ее лицо, спрашивает робко, здорова ли аббатиса, да, отвечает Мари, а что, вы последнее время мрачны, говорит приоресса.

Я здорова, повторяет Мари и сама не знает, правда ли это.

Она снова спит на полу у двери, преграждая проход: покаяние, избегание. Так проходит сентябрь.

Мари идет по саду к зданию без крыши и вдруг слышит, как кто-то ее зовет: аббатиса, аббатиса, матушка, пожалуйста, подождите; она знает этот голос и страшится его, и хотя ей шестой десяток, она дородная и высокая, но Мари прибавляет шагу, почти бежит на длинных ногах. Голос молит, в нем слезы и боль, но Мари оставляет его в деревьях.

В расплывчатом свете солнца подъемник – дерево, камень, булыжник – со стоном укладывает на стену последний крупный камень. Поднимается рев, Мари ждет, когда он умолкнет, и думает: скоро, скоро в обители вновь наступит покой.

Вечером Мари посылает в лагерь каменотесов бочку доброго бордо – пусть отпразднуют, пусть забудутся, напившись допьяна, – и выходит до света прочесть молитву: повсюду блевотина и кисло разит перегаром. Не успеет первый палец солнца коснуться земли, на глаза повязки, телеги катят прочь, обитель вновь принадлежит одним женщинам. Какое блаженство, облегчение.

Банный день, первыми идут дети, потом новициатки.

Ванны выливают и вновь набирают для монахинь. Аббатису еще не позвали мыться, как вдруг в дверях ее кельи показывается магистра Торквери. Она кривится от ужаса, Мари видела такую гримасу лишь на лицах новопреставленных. У нас беда, быстрым шепотом произносит Торквери.

Мари негромко велит Годе запереть дверь. Но уже знает, что стряслось. Эту уверенность вселило в нее видение Алиеноры, когда Мари в соборе обнимала мокрую дрожащую Авис.

Мари созывает монахинь в свою келью.

Приоресса, субприоресса, канторесса, ризничая, келарша, помощница келарши, альмонария, кухарка, помощница кухарки, кухарка аббатисы, лекарка, помощница лекарки, хозяйка постоялого двора, инспекторша, старшая переписчица, магистра. В старой келье совсем нет места, монахини стоят у стен.