Он увидел, как я смотрю на него, и только покачал головой.

— Завтра. Завтра. Обещаю тебе.

— Чушь собачья, — сказал я и пошел в свою комнату.

Это было худшее лето моего детства. «Было ли оно хуже, чем после смерти твоей матери?» — можете вы спросить, и я отвечу «да», потому что он был единственным родителем, который у меня остался, и еще потому, что все вокруг, казалось, происходило в замедленной съемке.

Он действительно пытался без особого желания найти работу в страховом бизнесе, но из этого ничего не вышло, даже когда он побрился, принял ванну и надел деловой костюм. Думаю, о нем уже ходили слухи.

Счета поступали и валялись на столе в прихожей нераспечатанными — по крайней мере, им. Я открывал их, когда стопка становилась слишком высокой, показывал ему, и он выписывал чеки на погашение. Я не знал, когда эти чеки начнут возвращаться назад с надписью «НЕДОСТАТОЧНО СРЕДСТВ», и не хотел знать. Это было все равно, что стоять на мосту и представлять, как на тебя несется потерявший управление грузовик. Интересно, какими будут твои последние мысли перед тем, как он раздавит тебя насмерть?

Он устроился на неполный рабочий день на автомойку «Джиффи» у выезда на шоссе. Проработал неделю, а потом то ли уволился, то ли его уволили. Он не сказал, что именно случилось, а я не спрашивал.

Я попал в команду всех звезд «Лиги креветок», но мы вылетели в первых двух играх турнира с двойным выбыванием. В игровой сезон я сделал шестнадцать хоум-ранов, я был лучшим силовым нападающим, но за эти две игры я семь раз промазал, один раз засадил мяч под ноги кэтчеру, а один раз послал его так высоко, что понадобился бы лифт, чтобы до него достать. Тренер спросил, что со мной не так, и я сказал — ничего, ничего, просто оставьте меня в покое. Еще я делал всякие пакости, иногда с другом, иногда сам по себе. И спал не очень хорошо. Мне не снились кошмары, как после смерти матери, я просто не мог заснуть, иногда до полуночи или часа ночи. Я начал отворачивать от себя часы, чтобы не смотреть на цифры.

Я не то чтобы ненавидел своего отца (хотя уверен, что со временем пришел бы к этому), но испытывал к нему презрение. «Слабак, слабак», — думал я, лежа в постели и слушая его храп. И, конечно, меня волновало, что с нами будет. Кредит за машину был, к счастью, выплачен, но за дом — нет, и размер платежей приводил меня в ужас. Сколько пройдет времени, прежде чем он не сможет платить ежемесячный взнос? Это время, несомненно, должно было наступить, потому что ипотеке оставалось еще девять лет, и у нас не было никакого шанса продержаться так долго.

«Бездомные, — подумал я. — Банк заберет наш дом, как в «Гроздьях гнева», и мы станем бездомными».

Я видел бездомных в центре города, их было много, и когда я не мог заснуть, мои мысли обращались к ним. Я много думал об этих городских скитальцах. Они носили старую одежду, которая болталась на их тощих телах или едва не лопалась на толстых. Кроссовки стянуты клейкой лентой. Кривые очки. Длинные волосы. Безумные глаза. Пьяное дыхание. Я представил, как мы спим в нашей машине у старого депо или на парковке «Уолмарта» среди внедорожников. Представил, как отец толкает магазинную тележку с тем немногим имуществом, что у нас осталось. В этой тележке я всегда видел свой прикроватный будильник — не знаю почему, но это особенно пугало меня.

Бездомному или нет, мне все равно придется ходить в школу. Кое-кто из моей команды наверняка будет звать меня Мазила Чарли. Это, наверное, лучше, чем Чарли Соковыжималка, но довольно скоро эти прозвища сольются воедино. Люди на нашей улице уже знали, что Джордж Рид больше не ходит на работу, и наверняка знали почему. Я не обманывался на этот счет.

Мы никогда не были семьей, ходящей в церковь и вообще религиозной в общепринятом смысле. Однажды я спросил маму, почему мы не ходим в церковь — не потому ли, что она не верит в Бога? Она сказала, что верит, но ей не нужен проповедник (или священник, или раввин), чтобы рассказывать, как нужно верить в Него. Она сказала, что для веры нужно только открыть глаза и оглядеться вокруг. Что до отца, то он говорил, что воспитан баптистом, но оставил церковь, когда она стала больше интересоваться политикой, чем Нагорной проповедью.

Однажды вечером, за неделю до того, как в школе снова должны были начаться занятия, мне захотелось помолиться. Желание было таким сильным, словно кто-то меня принуждал. Я опустился на колени рядом со своей кроватью, сложил руки, зажмурил глаза и стал молиться, чтобы мой отец бросил пить.

— Если ты сделаешь это для меня, кем бы ты ни был, я сделаю для тебя все, что угодно, — сказал я. — Обещаю и надеюсь умереть, если не сдержу слово. Просто дай понять, чего ты хочешь, и я сделаю это, клянусь.

Потом я вернулся в постель и по крайней мере в ту ночь крепко спал до утра.

До своего увольнения папа работал в «Оверленд нэшнл иншуранс» [12] . Это большая компания. Вы, наверное, видели их рекламу с Биллом и Джилл, говорящими верблюдами. Очень забавная штука. Папа часто говорил:

— Все страховые компании используют смешную рекламу, чтобы привлечь внимание, но смех прекращается, как только застрахованный подает иск. Тут-то и прихожу я. Я занимаюсь урегулированием претензий, а это значит — хотя никто не говорит этого вслух, — что я должен снизить сумму выплат по договору. Иногда я так и делаю, но открою секрет — я всегда начинаю на стороне истца. Если, конечно, не вижу причин этого не делать.