— Придержи свою псину, сынок. Я бы так и сделал на твоем месте. Если она бросится на меня, я перережу ей горло.

Я остановился, поставил тележку и впервые вытащил из кобуры пистолет 45-го калибра мистера Боудича.

— Ты не тронешь ни ее, ни меня. Прекрати мучить животное. Отпусти его.

Карлик — Питеркин — рассматривал пистолет скорее с недоумением, чем с испугом.

— Почему ты хочешь, чтобы я это сделал? Я всего лишь хочу немного развлечься в мире, где почти не осталось развлечений.

— Ты его пытаешь.

Петеркин выглядел изумленным.

— Пытаю, ты говоришь? Пытаю? Ах ты, болван, это ведь чертово наескомое. Как можно пытать насекомое! И почему тебя это так волнует?

Меня это волновало — то, как он держал это существо за ноги, его единственное средство спасения, тыча в него кинжалом снова и снова, было гадко и жестоко.

— Я не стану повторять дважды.

Он засмеялся, и это тоже напомнило мне Полли с его бесконечными «ха-ха».

— Ты убьешь меня из-за насекомого? Не думаю, что…

Я прицелился чуть выше его головы и нажал курок. Звук был гораздо громче, чем слышалось из сарая мистера Боудича. Радар отозвалась лаем. Дернувшись от неожиданности, карлик выпустил сверчка. Тот отпрыгнул в траву, но по кривой — проклятый коротыш покалечил его. Да, это всего лишь насекомое, но это не делало правильным то, что творил Питеркин. И сколько красных сверчков я видел? Только этого. Вероятно, они были такой же редкостью, как олени-альбиносы.

Карлик встал, отряхивая зад свои ярко-зеленых штанов. Он откинул со лба растрепанные пряди седых волос, как пианист, готовящийся сыграть свой коронный номер. Со свинцовой кожей или нет, он казался достаточно бойким. Прытким, как сверчок, можно сказать. И хотя он никогда не пел на «Американском идоле» [160] , голос у него был гораздо лучше, чем у большинства людей, встреченных мной за последние двадцать четыре часа, и лицо его выглядело живым и смышленым. Не считая того, что он был карликом («Называй их лилипутами, а не карликами, они это ненавидят», — сказал мне однажды отец), и дерьмовый цвет лица, которому не помешала бы порция отеслы [161] , он казался вполне нормальным.

— Я вижу, ты сердитый мальчик, — сказал он, глядя на меня со злобой и, может быть (я на это надеялся), с тенью страха. — Так почему бы мне не пойти своей дорогой, а тебе — своей?

— Звучит заманчиво, но я хочу спросить тебя кое о чем, прежде чем мы расстанемся. Почему твое лицо осталось более-менее нормальным, когда многие другие становятся уродливее с каждым днем?

Он вовсе не был красавчиком с плаката, и я думаю, что мой вопрос звучал грубовато, но как можно не быть грубым с тем, кого ты застал пытающим гигантского сверчка?

— Может быть, потому что боги, если ты в них веришь, уже сыграли со мной злую шутку. Откуда такому большому парню, как ты, знать, каково это — быть таким малышом, как я, меньше двух дюжин ладоней снизу доверху? — в его голосе появились жалобные нотки человека, у которого — на жаргоне «Анонимных Алкоголиков» — на заднице выросла мозоль от сидения на горшке саможаления.

Я соединил большой и указательный пальцы вместе и потер.

— Видишь? Это самая маленькая в мире скрипка, играющая «Мое сердце писает кровью от жалости к тебе».

Он нахмурился.:

— Что?

— Не бери в голову. Это маленькая шутка. Пытаюсь тебя подколоть.

— Тогда я пойду, если не возражаешь.

— Валяй, но мне с моей собакой будет куда спокойнее, если ты прежде выкинешь этот ножик в кусты.

— Ты думаешь, что лучше меня только потому, что ты один из целых, — прошипел маленький человечек. — Увидишь, что они делают с такими, как ты, когда тебя поймают.

— Кто поймает?

— Ночные солдаты.

— Кто они такие и что делают с такими, как я?

Он ухмыльнулся.

— Не бери в голову. Надеюсь, ты сможешь драться, но сомневаюсь в этом. Снаружи ты выглядишь сильным, но я думаю, что внутри ты мягкий. Такими становятся люди, когда им не нужно бороться. Вы не часто оставались без обеда, не так ли, юный сэр?

— Ты все еще держишь нож, мистер Питеркин. Выкинь его, или я могу заставить тебя это сделать.

Карлик сунул нож за пояс, и я понадеялся, что он им порежется — чем сильнее, тем лучше. Это была гнусная мысль. Потом у меня возникла другая идея: что если я схвачу его за ту руку, что сжимала лапы красного сверчка, и сломаю ее, как сделал это с Полли? Это был бы урок для него: вот на что это похоже. Я мог бы сказать, что это была несерьезная мысль, но не думаю, что это так. Было слишком легко представить, как он хватает Радар за горло, а другой рукой раз за разом втыкает в нее нож, словно в сверчка: чик, чик, чик. Он никогда не смог бы сделать это, когда она была в расцвете сил, но этот расцвет давно миновал.