Машина «скорой помощи» идет на желтый свет, обгоняет там, где это не положено, и вообще позволяет себе некоторые нарушения правил. Работники ГАИ только глядят вслед и вздыхают. Но предоставление этих вольностей и привилегий предполагает водителей самой высокой квалификации.

Лаврентьев, водитель бригады Ксении Петровны, неразговорчив и нелюбопытен. Он никогда и не оглянется на больного, которого везет.

Ездить с Лаврентьевым уютно и покойно. Он умеет мягко обходить выбоины и неровности дороги. С ним хорошо перевозить сердечников, больных с тяжелыми ранениями, с кровотечением.

Ксения соображала:

«Аминазин… Это препарат, регулирующий кровяное давление при высокой нервной возбудимости, при психических заболеваниях. Верно, переборщили дозировку. Вряд ли что-нибудь серьезное».

Машина остановилась у многоэтажного дома, выложенного светлой плиткой.

Освещенные чуть затуманенным солнцем поздней осени, пестро блестели витрины молочной, на тротуаре прыгали ребятишки, по-утреннему торопились женщины, нагруженные хозяйственными сумками и бидончиками. Почти все прохожие приостанавливались и смотрели на машину, отмеченную красным крестом. Дети перестали играть и тоже смотрели.

Ксения Петровна, Сема и Володя гуськом проскочили в тяжелую входную дверь. Навстречу им по лестнице сбегала старушка в старом ватнике и клетчатом платке.

— К нам, к нам, на четвертый этаж… Господи… мальчик-то такой хороший, отличник, Владик, господи…

— А что, лифт не работает? — спросил Володя.

— Почему это не работает? — сердито вскинулась лифтерша. — Только четверых он не возьмет.

— Вы езжайте, езжайте, — заторопилась старушка. — Двадцать седьмая квартира. Я сейчас следом добегу.

Она кинулась вверх по лестнице, все повторяя:

— Мальчик-то какой, тихий, послушный…

— Мальчик-то хороший, — сказала лифтерша, — про мальчика я ничего не скажу.

Лифт пополз вверх.

Дверь двадцать седьмой квартиры была открыта. Ксения пробежала длинную прихожую. Из какой-то комнаты вышла женщина и молча указала на дверь напротив.

Больной лежал на диване, укрытый с головой ватным одеялом, и не шевельнулся, когда Ксения подняла одеяло и повернула его лицо к свету.

Весь он был податливо вялый, руки надламывались, точно бескостные. Пульс был слабый. Ксения похлопала мальчика по щекам:

— Владик, Владик, ты меня слышишь?

Он чуть простонал, не открывая глаз.

— Володя, измерьте давление. Воды теплой побольше!

Она быстро собрала шприц, надломила ампулу. Мать, полная женщина, стояла рядом.

— Вот несчастье, вот наказание… — твердила она, судорожно вбирая воздух и часто моргая круглыми, как черные бусы, глазами.

— Что он принял? Сколько?

— Он такой своенравный, непослушный…

— Господи, отличник! — тихо плакала подоспевшая бабушка. Она протянула старые худые руки к Ксении: — Жить-то он будет, доктор? Что же делать-то? Что делать?

— Воду согрейте. Чуть теплее парного молока.

— Мама, — распорядилась женщина, — нагрейте воду. А вас сюда попрошу, доктор, на минуточку.

В соседней комнате было пестро от вышивок. По стенам висели дорожки, расшитые яркими цветами. На диване симметрично расположились пышные подушки. Над кроватью — исполненный крестиком ковер изображал льва на фоне зеленых гор и деревьев.

— Ведь одет, обут, питание хорошее. Сами видите — уют у нас, телевизор, все условия создали… — Она хватала себя за щеки, за губы. Пальцы ее дрожали.

Ксения Петровна рассматривала аптекарскую коробочку.

— Это я для брата заказывала. У меня брат под Москвой живет. Принесла и нарочно сказала: это, мол, яд. Для мамаши больше, она, знаете, по-стариковски всякое лекарство принимает. Я и предупредила — это яд. Не трогайте. А утром он спит и спит. И завтракать не стал. Мы с ним вечером немного поспорили, но разве я думала? А потом, как осенило меня, — кинулась, а в коробке пусто.

В комнату заглянула старуха:

— Любочка, у соседки чайник вскипел. Можно у нее взять?

Ксения побежала в кухню. По ее просьбе соседка торопливо сняла с полки большую эмалированную кастрюлю:

— Берите, берите!

Пока Ксения разбавляла воду, соседка все говорила, не обращая внимания на бабушку Владика, которая судорожно хваталась то за чайник, то за кастрюлю.

— Вот она, дисциплина-то, до чего довела. Мальчишка и не зашуми, и не заговори, и товарища не позови…

— Что уж это вы, — слабо отбивалась бабушка.