– Госпожа Сасаки, а можно спросить кое-что?

– Да, конечно.

– Где я?

Она передает мне тарелку.

– Ты не спросил у Бунтаро?

– Вчера я не мог собраться с мыслями. Совсем.

– Что ж, ты в доме моей сестры и ее мужа.

– Это они на фотографии в ракушечной рамке над факсом?

– Да. Я сама сделала этот снимок.

– А где они сейчас?

– В Германии. Там очень популярны ее книги, поэтому издатель организовал ей литературное турне. А мой зять изучает европейские языки, так что, пока она исполняет свой писательский долг, он роется в университетских библиотеках.

Я прихлебываю суп:

– Вкусно. Значит, она писатель? Это она работает на чердаке?

– Она предпочитает, чтобы ее называли «сказочницей». А я все думала, отыщешь ли ты кабинет.

– А ничего, что я туда забрался? Я, э-э, начал читать ее рассказы. Ну, те, что лежат на столе.

– Моя сестра не станет возражать. Непрочитанные рассказы – не рассказы.

– Ваша сестра, наверное, особенный человек.

– Доешь-ка рисовые шарики. Почему ты так считаешь?

– Из-за этого дома. Мы в Токио, но кажется, что вокруг лес периода Кофун[137]. Ни телефонов, ни телевизора, ни компьютера.

Госпожа Сасаки улыбается, чуть выпятив губы:

– Я обязательно ей передам. Ей это понравится. Сестре не нужен телефон – видишь ли, она глухая от рождения. А мой зять считает, что миру нужно меньше коммуникации, а не больше. – Она нарезает апельсин, корочка брызжет под ножом. – Миякэ-кун, по-моему, тебе не стоит возвращаться в Уэно, – говорит госпожа Сасаки, садясь за стол. – Неизвестно, хотят эти люди и их сообщники тебя отыскать или не хотят. По-моему, рисковать не стоит. В пятницу они знали, где тебя найти. На всякий случай я сделала так, чтобы твое личное дело в Уэно затерялось. Пожалуй, тебе лучше отсидеться здесь до конца недели. Если кто-нибудь станет расспрашивать про тебя в «Падающей звезде», Бунтаро скажет, что ты уехал из города. А если нет, то все чисто.

Это разумно.

– О’кей.

– Думать о будущем начнешь через неделю. – Госпожа Сасаки наполняет чашки чаем. – А пока – отдыхай. В жизни мы не столько преодолеваем трудности, сколько переживаем их.

Зеленый чай с ячменными зернами.

– Почему вы с Бунтаро мне помогаете?

– «Кому» значит больше, чем «почему». Ешь.

– Я не понимаю.

– Не важно, Эйдзи.

В тот же день, позднее. Звонок в дверь, и сердце опять замирает. Откладываю рукопись. Если это не Бунтаро и не госпожа Сасаки, то кто? Я сижу в кабинете на чердаке, но все равно слышу, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Я привык к тишине, наполняющей дом, и уже различаю, что мне мерещится, а что нет. Вот распахивается дверь, шаги в коридоре. Книги напряженно прислушиваются вместе со мной.

– Миякэ! Расслабься, это Юдзу Даймон! Выходи, выходи, хватит прятаться. Твой домовладелец дал мне ключ.

Мы сталкиваемся на лестнице.

– Выглядишь лучше, чем в прошлый раз, – замечаю я.

– Жертвы дорожных происшествий выглядят лучше, чем я в прошлую пятницу, – отвечает он. – А вот ты выглядишь хуже. Ух ты! Это они тебе так глаз разукрасили? – На его футболке надпись: «Кто умрет с большей грудой всякой всячины – тот и победитель!»[138] – Я пришел извиниться. Вот, даже подумывал отрубить себе мизинец[139].

– Что бы я стал делать с твоим мизинцем?

– Да что угодно. Заспиртовал бы его и хранил в эмалевой шкатулке: идеальная штука, чтобы ковырять в носу на светских раутах. А какой предмет для разговора! «Знаете, он некогда принадлежал печально знаменитому Юдзу Даймону…»

– Спасибо, для ковыряния в носу я как-нибудь своим пальцем обойдусь. И вообще, – я неопределенно машу рукой, – я же по своей воле туда вернулся, ты тут ни при чем.

– Кстати, я тебе купил десять пачек сигарет, чтоб хватило, – говорит он; похоже, все еще не определился, хочу я его убить или нет. – Если бы я отрубал себе палец всякий раз, когда приходилось извиняться, то давно остался бы с беспалыми культяшками. Там «Мальборо». Помнится, в знаменательный день нашего знакомства в бильярдном зале ты курил «Мальборо». А твой домовладелец решил, что с гитарой тебе будет веселее, так что я ее тоже привез. Она внизу, в коридоре. Ну, ты как вообще?

Как я? Вообще-то, странно, но больше не сержусь.

– Спасибо, – говорю я.

Он пожимает плечами:

– Ну, учитывая…

Я пожимаю плечами:

– Пойдем в сад, покурим.

Как только я начинаю свой рассказ – с того, как усадил Даймона в такси, – то не могу остановиться до самого конца – когда Бунтаро усадил меня в свою машину. По-моему, я еще никогда так долго не говорил. Даймон не перебивает, только прикуривает нам сигареты и приносит пиво из холодильника. Я рассказываю ему даже про отца и зачем я вообще приехал в Токио. Заканчиваю рассказ уже на закате.

– Самое странное, – говорю я, – это отсутствие шумихи в прессе. Человек сорок погибли – и не тихой смертью, заметь, а со взрывами и пальбой, как в боевиках, – и никто об этом ни гугу.

Пчелы изучают колышущуюся лаванду.

– Разборки якудза лишний раз подтверждают тупость полицейских и продажность политиков. Что, как всем известно, чистая правда. Но если признать это публично, у токийских избирателей может возникнуть вопрос, зачем они платят налоги. Так что телевидение к таким вещам близко не подпускают.