Которая женщина – истово верит, что она много-много значительней и изначальней аутентиста Перельмана (ибо она – сосуд жизни), а раз так, то весь мужчина (и без души, и с душою) предназначен быть средством её жизнеутверждения.

Что здесь можно сказать? Только то, что она – совершенно права: как сквозь мертвые ребра (и души) трава – прорастая. Но сейчас он (слава Богу!) – был не просто оплодотворитель-мужчина, а ещё и отстранённая душа у монитора.

Он (посредством стрелки курсор) – обращал виртуальность в реал: он был весь, и «весь он» прекрасно всё понимал! Словно бы видел насквозь (глазами в неё проникая) – женскую душу.

Зачем жене, одетой в ветры тканые,

При всех быть голой в полотняном облачке?

Но (далее) – его душа уже возжелала увидеть её телесно: на мониторе, послушные стрелке курсора, вырисовались Невский проспект и экзотический ресторанчик «Васаби» (существующий лишь в воображении «прежнего» Перельмана).

Ведь «захотелось» (его прошлой) душе отведать японского риса и рыбки; так всё и вышло.

– Сделано! Получи свою Дульсинею (пока без «рыбки»),– Хельга сидела напротив него.

Рыбку, впрочем, должны были скоро принести. А, вот уже и принесли! Как именно это вышло? Ведь тело его (на мониторе) – вышло на проспект Энергетиков. Но теперь (не в воображении души Перельмана, а на изображении монитора) – они находились на первом этаже здания на Невском проспекте.

А помянутая Хельга – оказалось напротив: при любом (первом или не первом) взгляде она казалось обычна и (даже) не «не красива».

Итак, перед нами «материализация чувственных образов» – женщина. Особенно (в этой материализации) хочется отметить это «не»: её внешность определялась не наличием красоты, а отсутствием не-красоты.

Несколько полновата, но (и в этой телесной полноте) – как-то очень себе на уме, что легко вычитывалось душой Перельмана (даже издали, на экране монитора – стоило лишь стрелке замереть на её изображении.

Потом стрелка курсора переместилась на изображение тела Перельмана: это изображение сидело напротив изображения (тела и сокрытой души) Хельги. Становилось понятно, зачем ещё душе мог понадобился псевдо-синтоистский ресторан: он был расположен на первом этаже.

Хельге предстояло на Перельмана обижаться и убегать от него. На первом этаже – удобней это делать физически, без излишней привязки к телесному инструментарию тонких миров (человеческим мускулам ног).

Другое дела, что нам всё равно предстоит отслеживать: где (инструментально) происходит «происходящее» – в низинах синтоизма (одухотворяемых рыбой) или в deus ex machina человеческого искусства ( и всё это – без учёта событий ad marginem).

Да, я именно об окраине бытия. Напомню: в те годы ещё не было никакого «украинского» кризиса. О воссоединении с Крымом никто и не помышлял. Доллар котировался чуть больше тридцати рублей. Страна казалась довольной, бюджет полнился, благосостояние (в сравнении с девяностыми) выросло невероятно.

Так можно было описать это «стояние на реке Угре»: бесконечный миг (по-над преисподней) – возможность стать мёртвым, даже этого не заметив.

Душа Перельмана – смотрела (прежде всего, как тело Перельмана исполняет назначенные ему тело-и-мысле-движения; это не значило, что тело – не обладает телесным (пятью или шестью осязаниями, логикой и чувствами); душа Перельмана (напомню: отягощенная своими падениями) – смотрела (не только) на изображение или проекцию.

А «оно» (это изображение) – сейчас несколько отличалось от того бодрого тела, что хотело водки (и шло сейчас за водкой): изображенный в ресторане Перельман (ещё одна ипостась бесполезного гения) был совершенно иным, нежели «Перельман в мыслях».

Это уже был «другой» человек, то есть – перенесённый из прошлого (и даже позапрошлого) Перельмана в Перельмана будущего.

Прошлый был человек разжиревший телесно, пухлый мыслями и душою. Но здесь и сейчас, осознавая себя в будущем Перельмане, он вдруг обнаружил, что постаревшее его тело стало вдруг жилистым, оказалось лишено избытка шлаков и жира.

Он обнаружил, что чуть ли не четверти прошлого веса (плоти) теперь в нем не было. Более того, он оказался непривычно, ослепительно трезв.

Разумеется, он испугался этого – ослепительной ясности своего нового бытия.

Ведь его прежний алкоголизм, его нирвана были вещами вполне осмысленными. Ведь если для его жизни или смерти не было никаких оснований, кроме беспощадного: я так хочу – что мог он захотеть (для себя), кроме нирваны?

Разумеется, он испугался ослепительной ясности своего бытия; но – чтобы быть, надо хотеть (и не бояться) быть. Поэтому он определил свой страх, придав ему формы своей страсти ко плоти; получилась женщина.