Высокорожденная! В какую бездну низвергли тебя! Есть ли хоть одно человеческое сердце, которое не почувствовало бы сострадания к тебе, вспомнив о длинных месяцах и годах твоего позора? О твоем детстве в императорском Шенбрунне, где заботились, чтобы грубое дыхание ветра не коснулось твоего лица, где твоя нога покоилась на мягком ковре, а твой взор встречал только роскошь и великолепие? И затем о твоей смерти и страданиях, для которых гильотина и Фукье Тенвиль были благодетельным концом? Взгляни, о человек, рожденный женою, как поседела от горя эта прелестная голова, потух блеск этих глаз, опухли веки и по лицу разлилась мертвенная бледность. Простое, жалкое платье, сшитое собственными руками, прикрывает царицу мира. Роковая телега, на которой ты сидишь, бледная и неподвижная, окруженная проклятиями, остановилась; народ, опьяневший от мщения, снова хочет упиться им при виде тебя. Насколько видит глаз, всюду виднеется море голов; воздух оглашается торжествующими криками. Полумертвая еще раз испытывает последнюю муку; на ее испуганном лице, которое она спешит закрыть руками, еще раз появляется румянец стыда и отчаяния. Неужели нет сердца, которое бы сказало: «Господи, сжалься над нею!» О таком сердце нечего думать. Думай только о распятом страдальце, которому ты молишься и которому пришлось испить еще более горькую чашу мучений, восторжествовать над ними и создать «святилище скорби» для тебя и всех несчастных. Скоро кончится твой тернистый путь. Еще один последний взгляд на Тюильри, где жизнь твоя была так легка и где детям твоим не придется жить. Голова твоя на плахе; секира падает… мир онемел, – этот дико ревущий мир, со всем его безумием, исчез для тебя…

Высокорожденная красавица, в какую бездну низвергли тебя! Покойся в твоем невинно-грациозном уединении, которое еще не осквернили грубые руки, – я не потревожу тебя. Да будет священна для меня завеса, скрывающая королевскую жизнь. Вина твоя во Французской революции заключалась в том, что ты была символом тысячелетнего греха и преступлений, что варфоломеевские ночи, жакерии, драгонады и оленьи парки переполнили чашу человеческого терпения и довели народ до безумия. Тебе не суждено было быть ни женою Кромвеля, ни Наполеона, – они сами по себе невысокого происхождения, но благодаря потрясениям и смутам играли в государстве высокую роль. Как счастливы, достойны были бы вы оба бедными крестьянами! Но злая судьба создала вас королем и королевою, и вы сделались предметом удивления и притчею на все времена.

Глава VIII Обе господствующие идеи соединяются

«Итак, графиня де Ламотт втерлась в доверие королевы? И эти золоченые автографы действительно написаны королевой?» – Читатель, не забудь унять свое ненасытное научное любопытство! Мне только известно, что существует некто Вильет де Рето, украшенный усами, гражданин мошенничества, товарищ графа де Ламотта, искусно подделывающий чужие подписи. Известно также, что графиня проникла в Трианон – к привратнику. Кроме того, как допускает и сама г-жа Кампан, она встретилась у одного акушера в Версале с достойным камердинером королевы Лекло или Декло, так как относительно имени существует разногласие. С этими или подобными людьми она может в задних комнатах дворца (особенно в позднее время) поймать на лету какую-нибудь шутку или слизнуть пену со стакана шампанского. Далее пока не будем разоблачать ее достоинств или анатомически разбирать их, а предоставим ей самой осуществить волю судьбы.

Скептик, видишь ли, как, в ожидании неизреченного свидания, кардинал, освещенный луною, прогуливается по задней террасе? Он совершенно закутан, оглядывается с беспокойством и страхом и ищет тени. Она идет, укутайся хорошенько в свой плащ, нахлобучь шляпу, потому что ее провожают. Но нет, – это добрый камердинер Лекло, – его сейчас же отсылают как ненужного. Но тем не менее заметь его, монсеньор, тебе придется с ним встретиться в другое время. Монсеньор не обращает внимания, – все его сердце теперь устремлено на неизбежное свидание, на золоченый автограф. Камердинер Лекло? Да мне сдается, что у него фигура Вильета, гражданина мошенничества! Не может быть!

Но каким образом графиня уладила дело с Калиостро? Калиостро, уехав из Страсбурга, находится теперь далеко, парит где-нибудь в мрачном пространстве и прибудет сюда не ранее как через несколько месяцев, – одни только шифрованные предсказания его здесь. Здесь или там, но, во всяком случае, Калиостро может быть полезен нашей графине. С первого взгляда ее гениальный глаз подметил, что в нем целая бездна лжи, тщеславия, обжорства и дерзкого тупоумия, состоящая из перегнившего, но жирного элемента, весьма удобного для растения, которое она хочет развести. Она в состоянии обмануть того, кто обманывал всю Европу. Что значат все его голубки, дьявольское масонство, египетский эликсир для ветреной болтуньи, практической Ламотт? Хорошие или дурные поступки стекают с нее, как с клеенки. Между тем на словах она уважает его, масло лести – лучшее патентованное средство, предотвращающее все недоумения.

Впрочем, графом Калиостро овладевает по временам неприятное чувство, – ворон не любит ворона. Но что делать ему? Если она частью уже разыгрывает «его» роль, то разве он не может во всякое время опрокинуть ее чашу и ее самое выбросить за дверь? Нередко, в веселых оргиях, эта соблазнительная графиня, имеющая, может быть, виды на его сердце, кажется ему одною из тех воздушных бабочек, которые порхали вокруг него во всех странах и которых он проглатывал своим свирепым рылом.

Кардинал де Роган совершенно спокоен, находясь под покровительством соблазнительной графини и шарлатана из шарлатанов. Его вулкан, удаленный от всего мира, клокочет незаметно в густом египетском тумане. Он видит перед собою движущиеся фигуры, похожие на людей, но не старается хорошенько вглядеться в них. Друзья смеются над ним, он отвечает молчанием, но если их шутки заходят далеко, то разражается нелепым, страшным взрывом. Друзья, да и все человечество, представляются ему движущимися тенями, – милость королевы, вот в чем заключается все его существование.

Но тем не менее мир, в свою очередь, так же существует и во все это время не живет сложа руки. Вот уже несколько месяцев, как подписан Версальский трактат, и все уполномоченные разъехались по домам. Париж, Лондон и другие большие и малые города трудятся, интригуют, родятся и умирают. Вот на улице Таран умолк некогда беспокойный Денис Дидро, а там, в Больт-Корте, старик Самуил Джонсон, подобно утомленному гиганту, должен лежать и спать без сновидений, между тем как мимо него по-прежнему мчатся экипажи, мир суетится и хлопочет. Бёмер, впрочем, еще не утопился в Сене, а только бледный и исхудалый бродит по ее берегам.

Новость, что графиня вошла в милость королевы, доходит и до Бёмера. Люди истощают все средства, прежде чем утопятся. Его ожерелье уже на столе графини, его гортанная риторика уже раздражает ее ухо. Он готов уступить с объявленной цены немало фунтов и пенсов и самым любезным образом обещает подарить ей, великодушному королевскому отпрыску, тысячу луидоров, если она уговорит королеву купить ожерелье. Его докучливые просьбы сердят нашу графиню, и она путем шутливых намеков дает понять ему, как он надоел ей, – а между тем сообщает об этом монсеньору.