Но тише! Раздается стук, легкий, но решительный, произведенный как бы лицом, власть имеющим. Монсеньор и мы удаляемся в альков, чтоб наблюдать в стеклянную дверь, что происходит в комнате. Кто входит? Дверь отворяется настежь! Вглядитесь, монсеньор, хорошенько в вошедшего, он вступил в комнату с серьезно-почтительным, но официальным видом. Это достойный камердинер королевы, Лекло, тот самый, который сопровождал нашу графиню в достопамятную лунную ночь. Разве мы не говорили, что увидим его опять? На мой взгляд, несмотря на королевскую ливрею, он очень похож на Вильета-плута. Плут или камердинер (для слепых все цвета одинаковы) с серьезно-почтительным и официальным видом получил ящик и хранившуюся в нем драгоценность, с подобающим при этом случае наставлением, и, низко кланяясь, удалился.

Так тихо, незаметно, подобно сновидению, исчезло наше массивное ожерелье.

Глава XIII Сцена третья

В это самое время приезжает из Лиона сам граф Калиостро. Не по шифрованным предсказаниям, а по его живому голосу, имеющему общение с незримым миром, посредством «графина и четырех свеч», по его жирному лицу, напоминающему морду бульдога, мы можем вполне убедиться, что все идет хорошо и все послужит «во славу монсеньора, во благо Франции и человечества» и египетского масонства. «Токайское льется, как вода», наша восхитительная графиня с ее пикантным личиком еще бойчее прежнего и блестящими остротами, ловкою лестью подслащает это пиршество богов. О ночи, о пиры, вы слишком великолепны, чтоб длиться долго! Теперь идет третье сценическое представление, блестяще приспособленное, чтоб изгнать малейшую тень заботы из души монсеньора. – Почему до сих пор не принимает меня королева?

Терпение, монсеньор! Ты мало знаешь эти интриги, она, может быть, борется с ними, молча, подавив негодование, подобно львице, бьющейся в тенетах охотника. Да разве твой труд не кончен? Она восхищается ожерельем, украдкой любуется, как весь блеск его отражается на ее чудной шее, шее Юноны, что может засвидетельствовать наша благодетельница-графиня. Приходи завтра в Oeil-de-Boeuf и посмотри при дневном свете, как ты уже видел в темную ночь, медлит ли ответом королевское сердце. Отправимся вместе с монсеньором в Oeil-de-Boeuf, в версальскую галерею, – туда впускают всех порядочно одетых людей, – там пройдет она, дивная, к обедне, во всем королевском величии.

На всех меховые платья, все веселы, радостны, у всех носы посинели от холода. Бойкий, оживленный разговор слышится всюду: говорят о катанье на санях, о придворных увеселениях, холодной погоде, прочности Калонна, о вчерашних взглядах их величеств – одним словом, идет разговор, который с тех пор как Людовик Великий создал эти священные покои, более или менее оживлял нашу атмосферу.

Сколько лиц прошло и исчезло в этой длинной высокой галерее! – Лувуа с великим королем, бросающим на него пламенные взоры; в его руках щипцы, которые едва удерживает благочестивая Ментенон. Лувуа, где ты? А вы, маршалы Франции, вы, неведомые женщины исчезнувших поколений, – где вы? Здесь так же гремели «раскаты, подобные грому» придворной толпы в ту мрачную минуту, когда погас свет в комнате Людовика XV и его смердящий труп лежал один на смертном одре, на руках каких-то бедных женщин, между тем как придворные бежали от мертвеца, чтоб приветствовать новое восходящее светило. И они пошумели и прошли, и их «раскаты, подобные грому» замолкли. Люди – это быстро исчезающие тени, сменяющие друг друга, а Версальский дворец – разве он не похож на караван-сарай? – Монсеньор, перестань хмуриться в такой светлый день! Может быть, дивная, слегка повернув свою головку, бросит взгляд на Oeil-de-Boeuf! Да, если угодно небу, она сделает это – так по крайней мере обещала графиня, но, увы, как непостоянны женщины!

Но тише, вот отворяются двери. Она сходит по восточной лестнице, подобно луне в серебристом сиянии. – Идет королева! Что за фигура! Я (с помощью очков) могу разглядеть ее. О, чудная, дивная! Пусть смолкнет пошлый говор и пусть неумолкаемые крики: «Да здравствует королева», – подобно фейерверку, озаряют ее путь. О, бессмертные боги! Она поворачивает голову в нашу сторону, она кланяется. – Видели вы? – говорит де Ламотт. Версаль, Oeil-de-Boeuf», все люди и предметы утопают в целом море света, – монсеньор и эта кивающая голова остались одни только в мире…

О, кардинал, что за чудное видение! Наслаждайся им, пережевывай его и снова наслаждайся полной душой, – это последнее наслаждение, назначенное тебе. Скоро, не далее как через шесть месяцев, твое чудное видение, подобно видению Мирзы, постепенно исчезнет, и только быки да бараны будут пастись на этом месте, а ты, как проклятый Навуходоносор, будешь вместе с ними щипать траву.

«Разве она не смотрела сюда?» – сказала графиня де Ламотт. Что это было ее обыкновением, что не проходило дня, чтоб она не делала этого, – об этом, разумеется, графиня не промолвила ни слова.

Глава XIV За ожерелье не может быть уплачено

Теперь мы можем сказать, что весь специально-драматический труд графини де Ламотт окончен. В остальной части своей жизни она является уже актрисой или актрисой и критиком; да и что такое была вся ее прежняя жизнь, как не лицемерие, более или менее удачное разыгрывание ролей? О, «двуличная дама» (как говорит старик Биньян), каким талантом владеешь ты! Даже Протей не менял так часто образа, даже хамелеон не менял так часто цвета. Одним лицом ты была для монсеньора, другим – для Калиостро и Вильета-плута, третьим – для мира в напечатанных «Записках», четвертым – для Филиппа Egalite, одним словом – ты была все для всех!

Теперь пусть она потрудится разыграть свою роль со всей артистической иллюзией и осветит критическим объяснением свою прошедшую драматургию в глазах монсеньора и других. В этой, а не в новой драматической деятельности должен заключаться ее труд. Драматические сцены последуют сами собою, в особенности четвертая и последняя сцена, которая, как мы упоминали, принадлежит другому автору – самой судьбе.

На театре Ламотт, так несходном с нашим обыкновенным картонным театром, представление идет даже и тогда, когда нет машиниста. Странно, что эти воздушные видения, являющиеся, при помощи волшебного фонаря, во мраке ночи, так крепко ухватились за мир, кажущийся столь массивным (некоторые называют его материальным миром, как будто это делает его более действительным), и опрокидывают все эти массы. Да, читатель, это случается в здешнем мире. То, что мы называем вымыслом мозга или иллюзией, – разве это не ткань мозга, духа, живущего в мозгу и который в этом мире (его скорее, по моему мнению, следует назвать духовным миром) двигает и переворачивает все предметы, встречающиеся ему на небе и земле. Так и с ожерельем. Хотя мы видели, что оно исчезло, как сновидение, и, как полагаю я, уже ни один человек не увидит его более, но все-таки деятельность его не кончилась. Ни одно человеческое деяние, ни одна вещь не утрачиваются, если даже и исчезают, но действуют еще значительное время, в течение бесчисленных годов, действуют невидимо и бессознательно.