Я перескажу один короткий эпизод. Не потому, что он значительнее или ярче других, — о нет, он не более чем крошечная искра в грандиозном пламени Великой Отечественной войны, — но мне показалось, что в нем переплелись несколько разнородных нитей, которые суть человеческие чувства: отступничество и верность; крикливое тщеславие и героизм без единого слова, с сжатыми губами; вина и возмездие.

Вернемся в июнь 1941 года.

Окна школы за молодой листвой деревьев стали гаснуть одно за другим: техничка тетя Фруза последней обходила классы. Выпускной вечер окончился.

Девушки в батистовых и пикейных платьях, юноши в белых рубашках с узкими галстучками медлили расходиться. Так не хотелось рвать живую связь, которая десять лет соединяла воедино их всех — зубрил и двоечников, дебоширов и учительских любимчиков, первых красавиц и безнадежных дурнушек, пай-девочек и мальчишек-сорвиголов… Сначала они назывались первым «А» классом. Через несколько лет — четвертым «А», шестым «А», восьмым, десятым…

Учителям было еще грустнее: они теряли их навсегда. Даже те, кто останутся в городе, будут попадаться на глаза все реже, здороваться все торопливее. Сейчас они еще твердили по привычке:

— До свидания, Анна Григорьевна!

— До свидания, Тихон Емельянович!

— До свидания, Бася Моисеевна!

Но в школьных стенах свидание их больше не ждет.

Над Витебском стояла прозрачная летняя ночь. От Двины веяло запахом нагретой за день речной воды; острый сырой аромат источали соки трав по косогору.

Сначала, сбившись в кучу, они постояли еще какое-то время в школьном саду среди волшебно шевелящихся теней; потом гуськом двинулись по тропинкам высокого левого берега мимо бывшего губернаторского дома по Успенской горке; спустились по крутой деревянной лестнице к мосту через Витьбу, и тут стало явным то, что так долго таилось от чужих глаз, — кто кого пошел провожать!

Двадцативосьмилетний учитель истории Александр Львович Брандт, кумир старшеклассников, тоже вызвался проводить одну из своих учениц, несменяемую партнершу по школьному драмкружку, тезку его жены Галины…

На какое-то время витьбенский мост опустел. Мгла не успела сгуститься, как начала уже медленно редеть. Облака поднимались все выше, купол неба становился необъятным.

В сонной тишине улиц звук шагов разносился четко. Костя Маслов услышал одинокие шаги издалека и сразу угадал их: молодой Брандт (его называли так в отличие от отца, старого Брандта, тоже преподавателя) возвращался, как и он, к витьбенскому мосту. Они остановились и закурили, опершись о перила.

Весь этот вечер Брандт был чрезвычайно оживлен. Он много танцевал с выпускницами и, не стесняясь, отдавал предпочтение все той же черноглазой, с матовым вишневым румянцем во всю щеку. Вообще, чувствовал себя распорядителем бала! Ребята тянулись к нему со всем пылом неискушенных сердец; он и всегда-то представлялся им образцом эрудиции, ораторского искусства и хороших манер, а теперь, когда сбросил с себя отстраняющую мину наставника и держался почти что на равной ноге, их обожание достигло предела.

И было так естественно, что именно он один из всех учителей не захотел распрощаться у дверей школы. Гурьбой они отправились к плотине, растолкали сонного сторожа и покатались на лодках.

Сейчас, в усталой тишине наступившего утра, лицо учителя показалось Косте посеревшим и непривычно печальным.

— Как я завидую всем вам, — внезапно проронил он.

— Вы? Нам? — в безмерном изумлении переспросил Костя.

— Конечно. У вас все впереди. А что может случиться неожиданного в моей жизни? У меня такое ощущение, что она осталась уже за поворотом.

Костя не нашелся, что ответить.

Брандт молча сбрасывал папиросный пепел в шустрый ручей Витьбы, втекающей под державную руку Двины.

— Пуля, им отлитая, просвищет над седою вспененной Двиной, — нараспев проговорил он, уставившись перед собою. — Пуля, им отлитая, отыщет грудь мою: она пришла за мной… Упаду, смертельно затоскую… — Он вдруг оборвал и повернулся к Косте с той надменно-снисходительной усмешкой, к которой они привыкли в классе. — Знаете, чьи это стихи?

— Нет, — сознался Маслов, привычно чувствуя себя школяром, не ответившим урок.

Длинное смугло-бледное лицо Брандта приняло задумчивое выражение.

— Я не вспоминал их с тех самых пор, как уехал из Ленинграда. А ведь они написаны именно об этой реке. Как странно, что я забыл… Это Гумилев, — добавил он другим тоном. — Не слыхали, не проходили… Знаю. Ну а эти помните? Я их читал в классе. Хотя, может быть, и не в вашем.

С тяжким сердцем, гонимый судьбой, как вода,

Мусор и щепки я нес на себе, как вода,

Родину бросил, покорен судьбе, как вода,