— Товарищи моряки, боритесь за оборачиваемость флота!

Не знаю, что тут усмотрел мой сын, — у него даже нос вытянулся от обиды. Между тем, с Яйлы сваливалось плотное облачное месиво, цеплялось за вершины деревьев. На корму катера вкатилась и тотчас же убралась шипучая, словно газированная, струя — женщины, взвизгнув, подняли ноги. Сзади нас проговорили с густым украинским акцентом: «Не нэрвьтесь, кума! Морской воздух — центральное дело!»

— Выбрали денек для прогулки! — Гришка сунул руки в карманы, свел злые плечи.

— Зато не печет! — попыталась я умаслить сына. Гришка молчал.

Погода суматошилась все больше, ветер, тяжелея, давил на плечи, волны уже открыто разгуливали под скамейками. Кое-кто смущенно проторопился в закрытый салон.

— Довольно странное явление, — пробормотал Гришка. — Люди прячутся, а мы себе сидим...

Теперь уже отмолчалась я.

Народ на палубе оставался молодой и языкатый. «А ну, выбей пыль из старой калоши!» — кричали у правого борта, и волна послушно наподдавала катерку справа. С другой стороны пытались запеть: «Будет буря! Мы поспорим! И помужествуем с ней!» Из машинного отделения время от времени выказывался Красный берет, сверкали дерзкие зубы, в адрес Гришки, взъерошенного и злого, как три собаки, летело что-нибудь вроде: «Греби против ветра, пацан»! «А меня все это за пятки трогает!» — высокомерничал втихомолку Гришка. И вдруг закричал:

— Мама, смотри, волна... как троллейбус!

Бац! И гора воды — на палубе! Крик поднялся до неба. Тут и мы, и все прочие храбрецы ссыпались горохом по трапу вниз, в закрытый салон. Тут уж было порядочно тесно, малыш в матросской шапочке хныкал в углу, громко и авторитетно возмущалась дама в сарафане с четырьмя бретельками на каждом плече, похожем на окорок:

— Безобразие! Почему во время шторма не прекращают навигацию?

— Штормяга что надо! — пряча хитрый блеск в глазах, поддакнул парень спортивного вида. Компания его, белозубая и загорелая, дружно расхохоталась.

— Мама, сейчас сойдем! — дернул меня за руку Гришка. — В «Ласточкином гнезде»!

Я объяснила, что смысла нет: здесь над берегом дождь, а в Гурзуфе, вполне возможно, уже и солнце проглянет: чего же ради мокнуть?

— Я и так уже мокрый, как крыса! — сказано было с неким вызовом.

Дверь в салон приоткрылась, рванул пахнущий солью ветер, просунул голову Красный берет.

— «Ласточкино гнездо» без захода!

И, скользнув полным превосходства взглядом по нашим бледноватым физиономиям, прибавил:

— А кто хочет травить — на палубу!

Молодежь наша отвечала с перчиком — Красный берет исчез. Налетела волна, на стекло салона легло другое — бегучее, живое стекло, скатилось — и снова...

— А почему без захода? — спросил Гришка.

Я пожала плечами:

— Наверно, тут пристань неудобная — волнение все-таки. Видишь, придется плыть дальше. А там, не успеем оглянуться — Гурзуф.

— Или морское дно! — В голосе Гришки запросились злые слезы. — Вот как опрокинемся...

Только тут, не раньше, печальная истина открылась моему тугому соображению.

— Слушай, сын, да ты не трусишь ли?

Гришка сверкнул злым оскалом:

— Хватит пилить меня колкостями! Вот я папе напишу, как ты тут... заботишься!

У него была яростная и отчаянная мордочка хорька, застигнутого в курятнике, пальцы судорожно хватались за стенки салона: он был без памяти, он спасал свою жизнь!

Мы сошли на пристани «Золотой пляж».

По косогору катились кофейные потоки ливня, мокрый шелест листвы приглушал всплески моря. Мы тащились по скользким откосам, под холодными лозами дождя — молча, не глядя друг на друга.

Вот он, мой сын. Дома, огражденный устоявшимся бытом, он выглядел довольно-таки приличным малым: «Тетя Майя, электричество не кусается!», «Мама, ну это же чисто по-женски — бояться неядовитых змей!»

...Как он ринулся к трапу, как он оттолкнул даму в сарафане, как, не оглянувшись на погибающий, по его мнению, корабль, заячьими прыжками устилал к берегу!

Да, он отдельный, особый, он сам по себе. Почему же у меня лицо пылает — от прощального взгляда Красного берета, от его окрика — вслед: «Эй, слабак, ходи по сухому!»

Сын заворачивает в боковую аллею, и я слышу наигранно бодрый возглас:

— Мама! Сюда! Тут не промокает!

Гришкина голова выглядывает из беседки. Вернее, это — густейший навес из чего-то кудряво вьющегося, у входа в искусственный грот, а там действительно сухо, вдоль стен стоят скамейки. Мы садимся возле входа. Дождь колышется перед глазами, как занавеси прозрачного бисера. Молчим. Никогда еще мне так тяжело не молчалось — с сыном. С моим собственным сыном...

Гришка провозглашает в том же бодряческом тоне: