— Одет-то он хорошо, — сказал Искандер. — Унты, штормовка...

— И дорога хоженая.

— Да, дорога...

Оба, не сговариваясь, набавляли темпы: размашистей шаг, чаще дыханье. И сразу вспыхнула боль в груди: высота!

Нельзя разговаривать. Дыши. Дыши.

Сердце на ниточке — вот порвется.

Шагай ровнее.

Шагай ровнее...

«Вижж, вижж» — крахмально похрустывает белая скатерть на морозе.

И вдруг — фрр! Взвихрив снег, метнулась темная тень — и в сторону. Заяц?

Артем притормозил:

— Ты видел?

— Конечно, видел!

Постояли, прислушались. Опять все тихо. Треснуло вдали — где-то валится ледяной карниз в пропасть: звук привычный, неощутимый. Ветер молчит. Стынут горы, белыми клинками кромсают ослепительно-сумрачную синеву. От их вершин до носков твоих ботинок — белизна. Голубеет одна Димкина лыжня, и, чуть приметно, станцевали на белом заячьи перепуганные лапки.

Как ошпаренный, кинулся длинноухий вбок, в лощину. Зимой кормится он возле торчащего из-под сугробов кустарника. Грызет кору, тем и жив. Что ему делать здесь, где на километры — ни былья, ни веточки?

И ему, и всем остальным нежданным гостям?

Тут есть какая-то загадка.

Разговаривать нельзя. Высота — береги дыханье... Артем поглядел в сторону Кумуш-Тау. Отсюда и не видно покатую ее наковальню — заслоняют соседи ледяными плечами. Искандер поглядел в сторону Кумуш-Тау. Нет, ничего не рассмотреть!

И снова визгануло под лыжами — ходу!

Снег, снег...

Сыпучий, он промешивается, точно манка. На склоне, открытом ветрам, — уплотнен, утрамбован, как асфальт. На крутом спуске — клубится за спиной лыжника белой тучей, ослепляет многогранным пересверкиваньем, словно алмазная пыль.

Снег, снег...

Каждый шаг болью отдается в груди. Вздох обжигает. Мороз сковывает пальцы.

...Шагай ровнее.

Отпылал закат.

Горы — матовые фаянсовые — вставали гряда за грядой. Где-то среди них Кумуш-Тау, неотличимая от других вершин в тусклом свете надвигающегося вечера. А за ней — уступами — спуск в урочище Агджи-сай, в арчовые леса, где обитает зверье, неизвестно отчего стремящееся сейчас на безжизненные высоты.

А Димкин след все петляет, огибая ненадежные наметы снега над трещинами, шарахаясь от коварно нависших ледовых сбросов, выбирая путь, который не простреливается лавинами.

Искандер, вырвавшись вперед, встал поперек лыжни.

— Подожди! Смотри!

Вдали, в темном провале среди нагромождений натечного льда, проблистала тускло-фиолетово светящаяся полоска.

— Лавина! — Артем чуть шевелил задеревеневшими на морозе губами.

— А почему — свет?

— Обычное дело. Частицы снега движутся с большими скоростями, приобретают электрический заряд...

— Не это ли — Димкино открытие?

Артем пожал плечами. Летящая лавина светит слабо. А Димур, если судить по уверенной этой лыжне и еще по тому, что его до сих пор не нагнали, был недостаточно болен — для ошибки таких масштабов...

Не был болен?

Значит, каменно веря в свою правоту, взвесив значение слов, пожелал ему одному — «успешной карьеры»?

Карьера! Четыре научных работы, и вполне «диссертабельных», как говорят на кафедре, а диплом все еще не защищен, и снова отложен из-за этой вот зимовки, из-за возможности самому облазить ледник, а не перебалтывать чужие наблюдения... «Го-убчик. эта зимовочка заберется, стало быть, немножечко повыше». — Когда Дарницкий рекомендовал Артема начальником и научным руководителем высотной станции, профессор Суров кипел от возмущения: «Нонсенс, чепуха: наука — и человек с незаконченным образованием!»

Нонсенс вы, Артем Васильевич, да к тому же еще карьерист, перестраховщик. Дивный гибрид...

Подстегнутый горькими этими мыслями, Артем наддал ходу. Встречный воздух разрывал грудь. Сердце стояло где-то у горла.

...Словно шелест тысячи бумажных листов ворвался в уши. Грохот ударил в виски. Ветер сшиб дыханье. И весь мир закрыла белая мгла.

Как сквозь сон, пробивался странный, всхлипывающий зов: «Артем! Ну, Артем же!» Руки в залубеневших на морозе рукавицах неприятно-настойчиво копошились возле шеи, отбрасывали снег, подталкивали тяжелую, как чугун, голову.

Медленно возвращалось ощущение своего тела — боль в подвернувшейся ноге, жгучая ссадина где-то возле уха, мокрый холод за воротником. Мысль ударила, подбросила: «А Искандер!» Артем выгребся из-под снега, сел, вытирая залепленные белым очки.

Туго натянутый, словно сдерживающий слезы голос поразил слух:

— Живой! Вот уж остряк несчастный — лежит себе, как бревно, а мы тут...

Голос был, несомненно, Димкин. И, прямо над головой, назойливо мельтешило что-то худое — явно, Димур, а рядом стоял Искандер, живой и целый, даже не припудренный снегом, — каждая жилочка в ладном его теле танцевала, весь он был взбаламучен пережитой опасностью, сверкал зубами, готов был гору своротить.