– Скорбит весь народ иудейский, и, тем более, мы с Шуламит – ведь это наше семейное горе! – справедливо заметил Ахиаб, племянник покойного.

– Искренне соболезную близким, – с привычной официальностью произнес Птолемей, чиновный держатель казны, накануне огласивший завещание царя, – поверьте, кровники, я хоть и не числюсь в монаршем семействе, но все вы, родичи, царя, бесконечно дороги мне, а сам Ирод жил, живет и будет жить в сердце моем!

– Понятна мне скорбь родственников усопшего, – сухо заметил Маттафия, бывший первосвященник, смещенный Иродом со своего поста.

– Тебе понятна наша скорбь, Маттафия? – спросила Шуламит и с сомнением покачала головой.

– У отстраненного от должности есть причины не любить усопшего, – поддержал Ахиаб сестру Ирода.

– Не по сердечной склонности, но по зову веры нахожусь я здесь, – возразил Маттафия, – ибо высокий сан мой предписывает соболезновать родным и придворным умершего иудейского царя.

– Остерегаю всех: не соскользните в болото политики в дни священного траура! – вмешался казначей.

– Предостаточно худого говорят о брате моем, слишком многим ненавистен он, но придет век, и иудеи вспомнят добром великого сына народа своего! – пафосно произнесла Шуламит.

– А не лучше ли будет не отлагать на века справедливые речи и воздать Ироду должное сей же час? – воскликнул Птолемей риторично, не претендуя на ответ.

– От сердца ли ты говоришь, Шуламит? – усмехнулся Маттафия, – истина ли на устах твоих?

– От сердца я говорю и с истиною на устах. Чего хотел брат мой? Все годы царствования он посвятил борению за любовь к себе – вот стержень жизни его. Разве незаконной цели желал он? Да что пользы желать напрасно, коли некому руку подать, когда душат невзгоды?

– Цель, может, и законная, да средства незаконные! – вновь возразил неугомонный Маттафия.

– Довольно споров! – прервал казначей, – шива все-таки! Нам уместнее вспомнить, как страдал несчастный от недугов, как мужественно крепился и достойно цеплялся за жизнь.

– Нет геройства в страдании от старческих хворей. Болезни есть налог на старость – у одних он больше, у других меньше, но платят все! – постановил Маттафия.

– Был бы с нами врачеватель царский – рассказал бы он о недугах Ирода, – заметил Ахиаб, племянник усопшего.

– Ирод не оставался с лекарем наедине. Для верности залучал меня в свидетели, – сказал держатель казны Птолемей.

– Говори, коли видел и знаешь! – бросила Шуламит.

– Утро обыкновенно встречало Ирода лихорадкой, – начал Птолемей, – она утихала к полудню и сменялась зудом на коже и сильными коликами в животе.

– Это невыносимо! – перебила Шуламит.

– Это невыносимо, но царь терпел, старался виду не подавать, – продолжил казначей, – а к вечеру у него страшно отекали ноги, краснели, делались бесформенными, столбчатыми, точно слоновьими, и причиняли ужасную боль.

– О, несчастный! – воскликнул Ахиаб, невольно нарушив священную тишину шивы.

– Прошу тебя, тише, Ахиаб, – прошептала Шуламит.

– Но, увы, это еще не все! – вымолвил Птолемей.

– Что же еще? – подбодрил Маттафия.

– Ты, похоже, злорадствуешь, Маттафия! – упрекнула сестра Ирода.

– Боже сохрани меня радоваться чужим страданиям! Одумайся, Шуламит! Ты говоришь это первосвященнику!

– Смещенному, однако, – прибавил Ахиаб.

– Позвольте продолжить, спорщики, ибо я не до конца описал муки больного монарха, – сказал казначей, – ближе к ночи Ирода начинали терзать припадки одышки, а, иной раз, и мучительные судороги, не дававшие уснуть больному.

– Бедный брат мой! Но ведь болезнь будит не только страх, но и надежду!

– Однако я не сказал еще худшего, – не унимался Птолемей, – в срамной области у царя образовалась гниющая язва, плодившая червей!

– Не надо быть лекарем, чтобы указать на причину сей жесточайшей и постыднейшей хвори, – уверенно заявил Маттафия, – то небесная кара Ироду за предание огню иудейских законоучителей!

– Ненависть горит в очах твоих, клевета отворяет и смыкает уста, злой ты, первосвященник! Пусть не все деяния брата моего покойного были святы, но изгнание мизантропа из храма – благое дело!

– Ты дерзишь мне, Шуламит, но я не виню тебя, ибо прописано в книгах наших: не судить человека за поспешные слова, коли пребывает он в горе.

– Уймись, Маттафия! – призвал Ахиаб, – а лучше приготовься внимать, сколь мужествен был Ирод.

– Мы все готовы! – прервал Птолемей, – говори, Ахиаб, что знаешь!