С этим Лористон согласился совершенно.

Кутузов вышел проводить его на крыльцо. Генерал-адъютанту подали карету, запряженную четверкой белых лошадей; здесь же дожидался эскорт, который должен был проводить его до французских аванпостов. Посмотрев ему вслед, фельдмаршал обратился к терпеливо дожидавшимся офицерам.

– Что ж, господа, Буонапарте мира запросил. Только я сказал его послу, что государь и сам о том слышать не желает, и мне говорить запретил. Вам всем известно, что, пока хоть один вражеский солдат остается на Русской земле, его императорское величество и переговоров о мире начинать не велел. – Офицеры зашумели, выражая свое согласие. – Жаловался еще генерал на то, что мужички наши их фуражиров встречают дубинами да вилами, – мол, варварство это. На что я ему отвечал, что ежели бы я и желал переменить образ мыслей в народе, то не преуспел бы, поскольку они войну сию почитают как бы за нашествие татар. Народ ожесточен тем, что он видел, его не остановить. На нашей земле двести лет не было войны, народ готов жертвовать собою ради Отечества и не делает различий между тем, что принято и что не принято в войнах обыкновенных.

Эти слова тоже были встречены одобрительным шумом. Кутузов махнул рукой своему зятю Кудашеву:

– Зайди! Донесение государю писать будем.

«Москва, 6 октября 1812 г.

Князю Невшательскому и Ваграмскому, начальнику главного штаба Великой армии.

Кузен, сообщите маршалу Виктору, что я еще не отдавал приказаний насчет его движения, поскольку это зависит от движения неприятеля. Русская Молдавская армия, состоящая из трех дивизий, или из 20 000 человек, включая пехоту, кавалерию и артиллерию, перешла Днепр в первых числах сентября; она может направиться к Москве для усиления армии под командованием генерала Кутузова или на Волынь для усиления армии Тормасова; армия генерала Кутузова, разбитая в сражении при Москве-реке, ныне у Калуги, что наводит на мысль о том, что она ожидает подкреплений из Молдавии по Киевской дороге; исходя из этого предположения, маршал Виктор получит приказ идти на соединение с Великой армией либо по дороге через Ельню на Калугу, либо по другой; если же, напротив, 20 000 человек из Молдавии пойдут на помощь к Тормасову, войска Тормасова увеличатся до 40 000 человек, но наш правый фланг под командованием князя Шварценберга будет равен ему по силе, поскольку у князя около 40 000 человек – австрийцев, поляков и саксонцев; кроме того, я просил австрийского императора, чтобы корпус под командованием австрийского генерала Рёйса в Лемберге начал движение, и князь Шварценберг получил бы подкрепление в 10 000 человек; с другой стороны, неприятель укрепляет, как может, гарнизон в Риге и корпус Витгенштейна, чтобы выбить маршала Сен-Сира из Полоцка, а маршала Макдональда – из Риги и Динабурга; из писем князя Шварценберга от 24-го числа можно заключить, что Молдавская армия, вместо того чтобы идти к Москве, пошла к армии Тормасова; посему необходимо знать, что произойдет. При таком положении дел я желаю, чтобы маршал Виктор расположил свой корпус между Смоленском и Оршей, поддерживал переписку через курьеров с герцогом Бассано, чтобы сей министр сообщал ему все известия из различных мест, направил рассудительного, скромного и умного офицера к генералу Шварценбергу (сообщить ему, что происходит) и генералу Ренье (известить его об истинном положении дел); пусть установит регулярную переписку с минским губернатором и, наконец, направит агентов в разных направлениях, чтобы знать, что происходит. Таким образом, маршал Виктор сформирует основной резерв, чтобы прийти на помощь либо князю Шварценбергу и прикрыть Минск, либо маршалу Сен-Сиру и прикрыть Вильну, либо, наконец, в Москву для усиления Великой армии. Пусть генерал Домбровский с пехотной дивизией в 8000 человек и 1200 польских конников поступит под его командование, что увеличит его армейский корпус до четырех дивизий. Резервная бригада в Вильне, состоящая из 4-го вестфальского полка, двух батальонов из Гессен-Дармштадта, которые должны прибыть из шведской Померании к концу этого месяца, и восьми орудий, тоже перейдет под его командование. Наконец, в течение ноября составятся две новые дивизии: одна в Варшаве (32-я), к которой примкнут три батальона из Вюрцбурга, вторая в Кёнигсберге (34-я), которая была в Померании под командованием генерала Морана, а теперь, также усиленная несколькими батальонами, перейдет под начало генерала Луазона. Обладая общим командованием над всей Литвой, Смоленском и Витебском, маршал Виктор должен повсюду контролировать администрацию и принимать действенные меры для реквизиции хлеба и фуража, устройства печей в Могилеве, Орше, Россасне и Дубровне; пусть делают много сухарей, и чтобы его корпус имел при себе запас провианта на тридцать дней, не забирая ничего ни у военных транспортов, ни у армейских обозов. Если вдруг коммуникация с Москвой будет перерезана, он должен послать кавалерию и пехоту, чтобы восстановить ее. Его главная квартира должна находиться в Смоленске.

Наполеон».

Весь Минеральный кабинет уместился в пяти ящиках, весивших семьдесят пудов; «восковая персона» великого Петра, чучела его лошадей и собак, токарные станки, костюмы китайские, японские и прочие заняли тридцать два ящика и тянули на сто двадцать пудов; коллекцию монет и медалей, собственноручные письма Петра I и переписку академиков с иностранными учеными, рукописи великого Эйлера и протоколы Академии наук рассовали по двадцати семи ящикам общим весом в двести пудов. Заспиртованных уродцев и чучела из Кунсткамеры решили оставить в Петербурге: Академия и так уже немало потратилась на упаковочные материалы и веревки, а также на снаряжение чиновников, отправленных сопровождать ценный груз. Путешествие, впрочем, продлилось меньше двух недель: добравшись до Лодейного поля, два дашкоута и яхта застряли во льду, которым успела покрыться Свирь, и остались зимовать в деревне Капустина Гора. Караван Академии художеств (двести тринадцать ящиков с формами античных фигур, тридцать девять – с моделями античной архитектуры, мраморная статуя Екатерины II и бронзовая – Анны Иоанновны с арапчонком) забрался дальше на две версты – в урочище Гак-Ручей. До Петрозаводска доехали только те воспитанники, которые оказали отличные успехи в архитектуре и живописи, ландшафтной и портретной; сорок восемь человек исключили «за дурное поведение» ради сокращения расходов. Вывоз вещей Министерства финансов и вовсе казался задачей невыполнимой: одних ассигнаций в сундуках набралось на семьсот пудов, а медной монеты – без малого двадцать восемь тысяч пудов, да еще машины, инструменты и припасы с Монетного двора, документы, чертежи и планы… Между тем монахи из Тихвинского монастыря, облачившись в ризы, втаскивали в алтарь через Царские врата восемнадцать сундуков с сокровищами министра внутренних дел Козодавлева, присланными им на сбережение, – в слишком узкие северные двери сундуки не прошли. Министр полиции Балашов каждый день получал донесения от агентов о том, что граф Румянцев, князь Голицын, Головины пакуют сундуки, намереваясь бежать из столицы: не все горели желанием, как государь, «погрести себя под развалинами Империи, нежели мириться с Аттилой новейших времен».

В это же время шесть повозок шустро продвигались на почтовых из Нижнего Новгорода к Санкт-Петербургу: поручик Штос и доктор Шеффер везли в Ораниенбаум мастеровых и сохранившиеся части воздушного шара, который Франц Леппих клятвенно обещал всё же построить и направить против неприятеля. На возобновление этих опытов уже было отпущено из казны пять тысяч рублей. Теперь Леппиху потребовалось еще купоросное масло – двести пудов и столько же пудов листового железа. Граф Аракчеев навел справки и доложил государю, что купоросное масло в запрошенном количестве имелось у купца Таля, по пятьдесят рублей за пуд; вместе с железом выходило 11 800 рублей. Государь повелел министру финансов отпустить нужные деньги.

Втулки отлетали одна за другой, вино било из бочек упругими струями, насыщая воздух острым пьянящим запахом. Казаки, поначалу жалевшие добро, раззадорились от удовольствия крушить всё подряд, но и Волконский рубил саблей по штофам с наслаждением, с восторгом. Гэканье, звон, плеск – они бродили в темном подвале по колено в вине, пока ни одной целой бочки не осталось. Голова слегка кружилась, но это ничего – наверху он быстро отдышится. Серж был рад, что генерал Винцингероде дал это поручение именно ему: другой мог и слукавить – разбить пару бочек и бутылей, а остальное вывезти. Нет ничего злее пьянства народного! Клин собирались оставить, отступая к Твери; истребить винный погреб – единственный способ избежать того, чтобы арьергард попал в руки неприятеля мертвецки пьяным, а не уехавших из города обывателей прежде врага обидели свои же.

Другое задание от генерала было куда менее увлекательным: казаки перехватили нескольких французских курьеров с почтой, и новоиспеченный полковник должен был разобрать все письма, сделав выписки из самых важных. Душа протестовала: читать чужие письма – работа шпионов и полицейских агентов! С другой стороны, там в самом деле могут встретиться важные сведения о замыслах французского командования и настроениях в войсках; судьба армий, да и целых государств порой зависит от мелочей, так что пренебрегать ими никак нельзя. Вздохнув, князь положил перед собой перевязанную бечевкой пачку.

«Довольно говорить о войне; я хочу сказать вам, моя дорогая Лора, что с каждым днем люблю вас всё больше, что мне всё до смерти надоело, что ничего я так не желаю, как увидеть вас снова, что торчу в самой никудышной стране на свете и что, если я не увижу вас в скором времени, то умру от тоски, а если мы останемся здесь дольше – умру от голода». Если бы это не было письмом генерала Жюно, Серж бросил бы читать на середине: зачем ему чужие любовные послания, однако фраза про голод показалась ему важной. А вот послание к жене генерала Компана: «Милая, мне наконец-то удалось раздобыть для тебя кое-что из мехов… два палантина из лисьих шкурок (черные и рыжие вперемежку). Воротник из песца, воротник из чернобурки, собольи шкурки на отделку, муфта из кусочков чернобурки и шелка, которую можно использовать как пелерину… Всё это, моя дражайшая Луиза, будет упаковано в сундук и при первой же благоприятной возможности доставлено тебе». И это пишет генерал! Что же тогда говорить о его подчиненных! Волконский с большой неохотой распечатал следующее письмо, от некоего капитана Бонифаса де Кастеллана, – только ради пометки «адъютант генерала де Нарбонна». О, это уже кое-что: «Мы ожидаем скорого выступления. Поговаривают о походе в Индию. Мы настолько полны уверенности, что даже не рассуждаем относительно шансов на успех такого предприятия, а лишь думаем о многомесячном марше и о времени, потребном на доставку писем из Франции. Для нас привычны непогрешимость императора и успех его замыслов». Должно быть, этот капитан еще совсем молод. Ну точно: дальше идут его мечты о наложницах из султанского сераля. Похоже, что больше и читать не стоит. Ну, вот это будет последнее письмо, которое он вскроет. Какой-то полковник… «После договора о союзе с Александром, какой он хочет не хочет, а подпишет, как все, мы в следующем году пойдем на Константинополь, а оттуда в Индию. Великая армия вернется во Францию не иначе как нагруженная алмазами из Голконды и тканями из Кашмира!»

С ума они там все посходили? Волконский собрал в пачку оставшиеся письма: он отошлет их в Петербург, пусть их там разбирают агенты Санглена. Запечатанный зеленым воском листок выпал на пол прямо к его ногам, словно прося обратить на него внимание. Серж повертел его в руках, не зная, как поступить. Анри Бейль из интендантства. Интендантство… Ладно, это будет самое последнее письмо.

Бейль писал к помощнику парижского нотариуса, прося навести справки о некой «мадам де Баркофф», она же Мелани Гильбер, она же Луазон – супруге русского генерала. Она выехала в Петербург незадолго до вступления французов в Москву, намереваясь, как видно, пробираться в Париж, хотя денег у нее в обрез, и к тому же она беременна. «Как она поступит со своим мужем, и что сталось с этим мужем посреди всей этой неразберихи? Вероятно, Вы узнаете об этом раньше меня. Не будете ли Вы так добры, если Вам станет что-либо известно, сообщить об этом мне? Если она приедет в Париж, то может занять мою квартиру: улица Нёв-дю-Люксембург, номер три. Я буду крайне рад. Не будете ли Вы так добры, чтобы сказать ей об этом и устроить ее?.. Простите за эти каракули, я пишу Вам среди ночи, в страшной спешке, диктуя пяти-шести человекам…»