Обвиняемые отказались давать показания. Они ничего не отрицали, но и не оправдывались. Артур Витт заявил, что он — социалист и будет всегда, при любых обстоятельствах — если нельзя легально, то нелегально — следовать своим политическим убеждениям.

Председатель суда, уже немолодой человек, очень холеный, очень спокойный, чуть ли не отеческим тоном задававший вопросы, изо всех сил старался вызвать обвиняемых на признания. Он отказался от своего намерения, лишь когда Вальтер заявил, что он — коммунист и не считает себя ответственным перед этим судом.

Никто из свидетелей обвинения не был вызван. В том числе и Гейнц Отто Венер.

Председатель шепотом посовещался с заседателем справа, с-заседателем слева и предоставил слово прокурору.

Прокурор сказал, что упорное молчание всех подсудимых следует рассматривать как доказательство их вины, и заявил, что долг суда — покарать их за убеждения, отягченные преступными действиями. Он требовал двухгодичного тюремного заключения для каждого из обвиняемых.

Суд удалился на совещание, но уже через несколько минут снова занял свои места за судейским столом.

Всем обвиняемым был вынесен один и тот же приговор: год тюрьмы с зачетом предварительного заключения.

Надзиратель Хартвиг встретил Вальтера на лестничной площадке. Он поджидал его с нетерпением больничной сиделки, которая ждет своего больного из операционной.

— Ну, сколько?

— Год!

— Всего?.. И предварительное зачитывается? Вот это — да! Оставшееся время можешь просидеть на параше! А вот и открытка для тебя. Верно, уже и поздравление…

От Кат! У Вальтера ёкнуло сердце. Он побежал в камеру.

Кат писала:

«Полагаю, что тебе это все-таки будет интересно: родился мальчик. Он появился на свет 28-го марта. Я дала ему имя Виктор, Виктор — Победитель!»

Часть пятая

НА ПЕРЕВАЛЕ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

I

Кат писала хотя и не регулярно, но все же довольно часто. Вальтер отвечал, когда тюремное начальство разрешало. Его радовало, что в письмах Кат не было ни упреков, ни жалоб. Она писала, что малютку она отдала на воспитание пожилой чете и там ему прекрасно живется. Со всеми подробностями рассказывала о проявлениях несомненного ума у ребенка, какие ей хотелось увидеть.

Чем ближе был день освобождения, тем больше Вальтера удручал вопрос — во что все это выльется? Он уже свыкся с мыслью начать вместе с Кат новую страницу жизни. Год, проведенный за решеткой, был для него хорошей школой, школой самоосмысления и самопознания. Он переступил порог тюрьмы в коротких штанах; длинные брюки, в которых он выйдет на волю, как бы символизировали, что он повзрослел, стал мужчиной.

Письма Кат настраивали его на жизнерадостный лад, зато строки, получаемые от матери, камнем ложились на душу. Она изо всех сил старалась юмором прикрыть трудности своего существования, но это ей плохо удавалось. Какое-нибудь вскользь брошенное замечание открывало Вальтеру все те невзгоды и заботы, которыми полна была ее жизнь. «Отец мало зарабатывает, — писала она однажды, — точнее говоря — ровно ничего не зарабатывает. Но мы живем».

Глаз у Карла Брентена никак не хотел выздоравливать. Его уже дважды оперировали. Потеря зрения в правом глазу грозила со временем полной слепотой. «Целыми днями отец сидит в кресле у окна, — писала Фрида сыну, — и о чем-то все думает». В другой раз она писала: «Мы живем, как на необитаемом острове, никто у нас не бывает. Изредка забегает Пауль Гель, жених Эльфриды, но он приходит только затем, чтобы тут же увести свою невесту в кино или погулять».

Эльфрида, значит, помолвлена. Помогает ли она старикам? Наверное. Иначе, как им жить? Эльфрида работает на фабрике сигарет. Сколько она может зарабатывать? Двадцать марок в неделю? Двадцать пять? Если она и дает матери пятнадцать, могут ли на эти деньги прожить три человека? Да еще оплачивать из них квартиру, свет, отопление и все прочее?

Инфляция преодолена, марка стабилизована. Но маленьким людям от этого не легче. Цена марки поднялась, а нужда возросла. Найдет ли Вальтер работу, выйдя на волю после года тюрьмы? Не внесут ли его в проскрипционные списки? Вальтер не знает страха перед жизнью; но — родители, Кат, ребенок… Стоит ему подумать о них, и он чувствует, что его вера в себя начинает колебаться. «Мне еще и двадцати трех нет, черт возьми!» — простонал он, но тут же коротко рассмеялся и распрямил плечи.

II

Утром 4-го августа в камеру к Вальтеру вошел надзиратель Хартвиг. Вид у него был торжественный, словно он пришел поздравить с днем рождения. Он протянул Вальтеру руку.

— Ну вот и конец твоей неволе. Поздравляю и желаю всех благ. «До свиданья» я все-таки воздержусь сказать.

— Спасибо. А мне хочется сказать тебе, что ты вроде бы порядочный человек.

— Тюремщик покорно благодарит за комплимент.

— Я сказал «вроде бы». Не задирай носа сразу.