Он получил письмо от Кат и вдруг почувствовал себя виноватым. Он давно не вспоминал ни о ней, ни о ребенке. Его точно уличили в чем-то неблаговидном. Но тут же он посмеялся над собой. Что он сделал плохого? В чем его можно обвинить?

Однажды, когда во всю третью полосу газеты был напечатан его репортаж «Гамбург готовится к всенародному голосованию», он принес газету художнице и попросил ее прочесть репортаж. Опершись левой рукой о коротенькую палку, она кисточкой выводила на картоне жирным шрифтом огромные литеры. Как высеченные стояли буква за буквой.

— Положите там! — сказала она, не прерывая работы и даже не взглянув на него.

Он постоял немного возле нее. Сердце сжала тоска. Что случилось? Почему такой холод?

Не прошло и часу, как он снова был в ателье. Сделал вид, что интересуется работой других художников и рисовальщиков, рассматривал плакаты, наброски картин. Наконец подошел к ней. На многометровом транспаранте, разделенном на три части, было выведено крупными литерами: «НИ ПФЕННИГА ВЛАДЕТЕЛЬНЫМ КНЯЗЬЯМ! БОГАТСТВА СТРАНЫ ПРИНАДЛЕЖАТ НАРОДУ!» Девушка поднялась с табуретки и стала мыть в какой-то посудине кисточки. Бегло взглянув на Вальтера, она сказала:

— Не приходите больше сюда!

Вальтер густо покраснел. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Хотел уйти, но ноги не повиновались. Тогда она подошла к нему и шепнула:

— Ведь мы можем и в другом месте встретиться!

— О да! Конечно! — выпалил он.

II

Чудесное лето прожили они. Все свободное время были вместе. У Элли, как называл ее Вальтер, свободного времени было несравненно больше, чем у него. Она могла располагать им, как хотела. У него же, кроме работы в редакции, были многочисленные партийные обязанности, совещания, доклады. Когда его посылали в район, чтобы выступить на собрании, Элли часто отправлялась с ним. Так, по крайней мере, всю дорогу, туда и обратно, они были вместе. Когда у него случался свободный вечер, они шли в театр или в концерт, либо увлекательно проводили время у нее в ателье.

Это была поистине романтическая мастерская художника. На Старом Вандраме, у самого канала Довенфлит, в перестроенном старом-престаром складе Хельга Шульц занимала две чердачные комнаты. В большой — была ее мастерская, во второй, маленькой, — спальня. Широкое окно в скошенной чердачной стене, через которое в ателье вливались потоки света, выходило на канал, а из люка в маленькой спаленке, который открывался железным шестом, виден был только небольшой четырехугольник неба. Таким было царство Хельги. Вальтер назвал его идиллией, правда весьма богемистой, о чем вслух не высказывался. В родительском доме он привык к предельной чистоте и порядку. Если бы его мать увидела это чердачное хозяйство, она всплеснула бы руками и одним словом выразила бы свое осуждение: цыганщина. В углу, возле водопроводной раковины, всегда стояла грязная посуда. На деревянной полке, рядом с мылом, кремом для лица и стаканом с зубной щеткой, сохли и мокли остатки всякой еды. В спальне — матрац, поставленный на два ящика, низенький столик с придвинутыми к нему двумя табуретками и высокая, в человеческий рост, лампа. На матраце, на столе, на полу, валялись вперемешку тюбики с краской, кисти, карандаши, тушь, листы бумаги. Стены были сплошь увешаны картинами, эскизами, набросками. И в мастерской они лежали штабелями, в рамах и без рам.

Хельга показывала ему свои картины, этюды, наброски, и он, удивленный, спросил:

— А я думал, что живопись для тебя — источник существования!

— Конечно, — ответила она, смеясь. — И даже очень обильный источник!

— Но ведь у тебя все, что ты пишешь, здесь?

— На эти вещи еще не нашелся охотник. Залежались они… Да, мой милый, предметы искусства так быстро не продаются. То, что творят мои руки, ни есть, ни надеть нельзя. Но время от времени дурак все же находится.

— А как ты определяешь цену картины, Элли?

— На то есть оценщик, — объяснила Элли.

— Картина расценивается, должно быть, в зависимости от затраченного на нее труда?

— Не-ет! В зависимости от кошелька покупателя!

Это была веселая, вольная жизнь цыган. Они делали все, что приходило в голову, что доставляло им радость, и не оглядывались «ни на бога, ни на черта», как говорила Элли. Никогда раньше Вальтер не бывал столько на выставках, в картинных галереях, на аукционах картин. Он познакомился с друзьями и подругами Элли — художниками, скульпторами, одетыми кричаще и вызывающе. Одни ходили в холщовых куртках, другие — в бархатных; большинство носило волосы до плеч. Один художник, вероятно даже моложе Вальтера, отпустил себе бороду. Девушки одевались так ярко и пестро и накручивали такие странные прически, что Вальтеру казалось, будто они собрались на костюмированный бал. Он был счастлив, только когда оставался с Элли вдвоем. Для нее же эта «атмосфера художника» была жизненной потребностью, воздухом, которым она дышала.

Под воскресенье, если оба были свободны, они выезжали за город. Раньше Элли почти никогда не тянуло на природу, но теперь она с удовольствием бродила с Вальтером по полям и лесам, ей нравились ночевки в деревенских гостиницах, на сеновалах. Она брала с собой маленький этюдник, и, если они устраивались на отдых где-нибудь у речки, или в пустоши, или на лесной лужайке, ее талантливые руки переносили на бумагу полюбившийся пейзаж. Так некоторые ее рисунки уже были связаны со счастливыми воспоминаниями.

Элли пришла в голову мысль совершать загородные прогулки на велосипедах. Оба купили себе в рассрочку велосипеды, и, когда Вальтеру удавалось освободиться, они, в субботу, после окончания работы в редакции, выезжали за город.

Однажды, во время такой поездки по Дитмаршу, они зашли в деревенский трактир в Вердене. Здесь Элли с натуры выгравировала резцом на тонких медных пластинках головы нескольких крестьян. Она работала с увлечением, с восторгом. Шесть голов, решила она, представят серию: «Дитмаршские типы».