Брентен молчит и с наслаждением попыхивает сигарой, пуская кольца дыма. В этом у него большой опыт; цепь колечек подымается к потолку, все удлиняясь и удлиняясь, и, наконец, начинает медленно распадаться. Не отрывая глаз от завитков дыма, он говорит:

— Но ведь ему на заводе не нравится?

— У него хватит выдержки довести дело до конца. Он знает свой долг.

— Будем надеяться!

Брентен опять напускает на себя вид строгого родителя. Новые и новые кольца выплывают из его сложенных трубочкой губ.

Вальтер молча наблюдает отца, занимающегося этой игрой, и думает: «Почему взрослые всегда так важничают? В письмах отец был совсем другим. Пришлите сигар. Раздобудьте золото. До гробовой доски буду признателен вам… И дальше: я в полном отчаянии… Надеюсь, ваши старания увенчаются успехом… Да, это совсем непохоже на снисходительное: «Будем надеяться»…»

IV

В спальне Карл Брентен опять заговаривает о сыне. Под разговор легче справиться со смущением, которое им овладевает, когда он начинает раздеваться в присутствии жены. Его несколько беспокоит, как пройдет эта ночь. В прошлом его отношения с женой особой нежностью не отличались. А за год с лишним жизни в казарме он довольствовался только тем, что слушал хвастливые россказни молодых парней об их любовных похождениях и победах.

— У мальчика, по-моему, критический возраст, все зависит от того, под чье влияние он попадет, — говорит он в подчеркнуто легком тоне.

— Ты о Вальтере? — спрашивает Фрида, поворачиваясь к нему спиной.

— Конечно! Он очень переменился. Мне еще неясно, к лучшему ли. У него появился какой-то колючий взгляд. Видно, и впрямь чувствует себя кормильцем и главой семьи.

— Не говори плохо о нашем сыне. Он ведет себя очень порядочно. Пусть бы он таким остался, и я была бы довольна.

— Ты, значит, тоже чего-то опасаешься?

— Нет, нет. Мне не на что жаловаться. Правда, иногда он приходит поздно, но я знаю, где он проводит вечера. И когда бы ни лег, утром встает всегда вовремя и на работе очень добросовестен.

— Надо мне присмотреться к этому Союзу молодежи.

— Ну, что ж! Если бы ты слышал его доклад, ты бы удивился. Говорит, как по-писаному. И ни следа волнения. Все говорили, что это будет настоящий оратор. Но он слишком увлекается политикой, и это мне не совсем нравится. С годами, может быть, и угомонится. Ты ведь тоже вечно бросался из одной крайности в другую.

— Что ты хочешь этим сказать? — вспыхивает Карл. Он стоит перед ней выпрямившись, в одной короткой нижней рубашке и носках. — По-твоему выходит, что я неустойчивый человек?

— Я этого не сказала, но ведь что правда, то правда — то ты с головой уходил в политику, а то месяцами знать о ней не хотел.

— На все были свои основания, — произнес он важно и таинственно.

— Знаю я их, эти основания, — иронически бросила Фрида, — иной раз они назывались Папке, иной раз карты, иной раз пиво…

Брентен только что надел ночную рубашку. Ей-богу, у него сегодня были самые лучшие намерения, он вовсе не собирался ссориться в эту первую ночь после разлуки. Но что слишком, то слишком. Покраснев от досады, он прошипел:

— Хочешь мне отравить отпуск? Если это твоя цель, поздравляю тебя с успехом.

— Ты, значит, по-прежнему не переносишь правды?

Разумеется, с ее стороны неумно было раздражать его; но молчать, сознавая свою правоту?

— Я всего ждала, но только не этого.

Он вдруг закричал:

— Это возмутительно! Замолчи, говорю я тебе!

Она уже молчала. Но он крикнул еще раз:

— Замолчи! — рванул одеяло и с шумом бросился на постель.

Фрида поняла, что зашла слишком далеко, так далеко, что вряд ли сейчас можно что-нибудь исправить.

Она молча, с кошачьим проворством, юркнула под одеяло и погасила свет.

V

Окно в маленькой комнатке Вальтера открыто настежь. Над городом простерлось ясное, ласковое небо летней ночи. В темной бархатной глубине висит, как драгоценная безделушка, серебряный, светлый месяц, окруженный бесчисленными, мерцающими кристаллическим блеском звездами. Тихо. Уличный шум замер. Должно быть, скоро полночь. Вальтер не спит, он лежит с открытыми глазами и мечтает, любуясь летней ночью и луной, заглядывающей прямо к нему в окно. Не читалось ему сегодня; он несколько раз ловил себя на том, что глаза его скользят по строчкам, но смысл не доходит до сознания…

Он думает о прожитом годе. Теперь кажется, что он прошел быстро. Между тем он был для Вальтера особенно богат событиями, опытом. Ему даже казалось, что этот год — решающий в его жизни. То, что прежде наполняло его дни, стерлось, исчезло — началась совсем другая жизнь, с совершенно иным содержанием. Всего какой-нибудь год назад он еще сидел на школьной скамье, вертелся за кулисами Городского театра и думал о своей будущей судьбе. И вот она пришла, его судьба, словно некое удивительное приключение, хотя к его жадному любопытству и примешивается чувство какой-то неудовлетворенности. В самом деле: с каким отвращением, в особенности вначале, он ходил на завод, в эти грохочущие, грязные, пропахшие нефтью и смазочным маслом цеха, к этим ворчливым, обычно хмурым рабочим, к этим озорным ребятам — таким же ученикам, как он сам. Как они потешались над ним! Пользуясь его неведением и доверчивостью, они сделали его всеобщим посмешищем — посылали за стеклянным молотком с резиновой ручкой и за передвижным глазомером! Они словно задались специальной целью изводить его, ибо его наивное рвение то и дело завлекало его в ловушки, он снова и снова попадал впросак. Он приходил в отчаяние, видел жизнь в черном свете и нередко был близок к тому, чтобы наделать непоправимых глупостей…