Но он сказал:

— Ты, мама, единственная из всех нисколько не изменилась.

— Ну, ну… Нечего тебе! — отмахнулась она. — Я ведь чувствую, что дряхлею, но… об этом молчок. А тебе как жилось, сын мой?

— Да как может житься старику в казарме! Мучаюсь!

— Если уж ты записываешься в старики… стало быть… Сяду я, эти лестницы — смерть моя. Стало быть… Я словно предчувствовала…

III

Густав Штюрк положил Карлу на плечи обе руки, и его усталые серые глаза на мгновенье осветились радостным блеском.

— Наконец-то, Карл, тебе удалось получить отпуск. Очень, очень рад за тебя! — Он убрал инструменты, посвистел канарейке Гансу, взял птаху в руки и бережно посадил ее в клетку. — Поднимемся наверх. Вот будет сюрприз для Софи!

Они пили ячменное пиво, так как у Софи иссякли последние запасы кофе; несколько ломтиков хлеба все же нашлось для брата у этой маленькой, по-прежнему живой и подвижной женщины. Она осыпала его вопросами и откровенно сказала, что он сильно изменился за год солдатчины. Моложе он, во всяком случае, не стал. Но так, в общем, он неплохо выглядит. Густав Штюрк коснулся рукой плеча жены:

— Ты все спрашиваешь и спрашиваешь, Софи, и не даешь Карлу возможности ответить. Дай же и ему слово сказать.

Карл начал с того, что стал проклинать войну. Он напомнил, что с первого дня отвергал ее. Теперь же, находясь в армии, он во сто крат больше клянет милитаризм и войну. Жестокое это дело — военная машина. Она развязывает в человеке самые низменные инстинкты. Процветают доносы, взаимное выслеживание, подкуп. Взятками у начальства можно добиться всего, и сынки мекленбургских крестьян, получающие из дома ветчину и колбасу, превосходно устраиваются. Но горе бедному горожанину, не имеющему никаких связей. Будь он рабочий или учитель гимназии — все равно, его беспощадно преследуют, мытарят, измываются над ним всячески. И кто только не окопался в таком гарнизоне, как Нейстрелиц: ротмистры и капитаны — сплошь местные помещики, их набилось там такое множество, что они наступают друг другу на пятки. Но пусть только кто-нибудь заикнется на этот счет — его завтра же отправят на фронт, прямым рейсом на «геройскую смерть». Он, Карл, занесен в особый, своего рода «черный список», поэтому в течение целого года он не мог получить отпуска. Его давно упекли бы на фронт, если бы сердце и, главное, ноги не были в таком плачевном состоянии. Видя все это, начинаешь ясно понимать, что войну мы проиграем. И — конечно, строго между нами — только этого и можно желать.

Густав Штюрк кивнул в знак согласия. Но Софи в ужасе воскликнула:

— Неужели все жертвы напрасны?

— Нам придется понести еще большие жертвы, — сказал Карл, не отвечая на вопрос. — Еще большие, чтобы положить конец этой войне.

Густав Штюрк опять кивнул и сказал:

— Что верно, то верно. Почин сделают, я думаю, народы других стран. В нашей стране гнет слишком силен.

— Густав, — крикнул Карл Брентен, — это не может нас остановить! Надо пойти на все, только бы… покончить с войной!

— Конечно, конечно, — согласился его зять.

Софи молчала. Она не следила за разговором. Она думала о погибших сыновьях, и мысль, что они погибли зря, и, возможно, даже за нечто бесчестное, казалась ей чудовищной, никак не укладывалась в голове.

С добрый час просидели они так, толкуя о том о сем. На прощанье Карлу пришлось пообещать, что в один из ближайших вечеров он с Фридой обязательно навестит, их еще раз.

IV

— Карл! До чего ж великолепен! Герой! Стопроцентный герой! Дай же обнять тебя наконец. — Так приветствовал инспектор Пауль Папке своего бывшего друга. Все-таки он не обнял его, а только обеими руками потряс его руку. — Как я рад! Как я рад! — громко восклицал он, напряженно соображая: «Что могло ему понадобиться? Так, спроста, он не явился бы».

Карл Брентен, сохраняя величественную сдержанность, спросил, не зайдет ли Папке в кабачок к тетушке Лоле, он там будет его ждать.

Папке лихорадочно думал: «Что же его привело ко мне? И как от него отделаться?»

— Гм! — сказал он. — Погоди-ка, сегодня вечером у меня…

— Опера «Евангелист», — сухо заметил Брентен. — После первого акта ты свободен.

— Верно! Верно! — воскликнул Папке. Черт возьми, он чуть было не забыл, что Брентен некогда работал в театре и что он в курсе дел.

— Приду, конечно, приду. Какие могут быть разговоры! — Он наскоро пожал руку Карлу. — До скорого, значит!

Проходя по сцене, лавируя среди рабочих, Папке думал все о том же: чего хочет от него Брентен? Он не знал, радоваться ему этой встрече или ждать неприятностей.

За стойкой у тетушки Лолы Карл Брентен не поскупился на щедрые посулы. Он пообещал ей тысячу бразильских сигар, как своей давнишней клиентке, хотя знал, что у него и сотни не наберется. Правда, у него хватило добросовестности не взять у нее задатка. Когда тетушка Лола пожаловалась, что Фрида наотрез отказалась отпускать ей сигары, Брентен изобразил на лице недоумение и молча неодобрительно покачал головой, а про себя подумал, что жена поступила правильно. Ему в Нейстрелице сигары были нужнее.

Явился Папке, и они, распив рюмочку с хозяйкой по случаю встречи, уселись в угол, близ окна, за свой прежний «постоянный» столик. Папке, который решил, не церемонясь, сразу узнать, в чем дело, сказал:

— Ну, выкладывай! — И вызывающе взглянул на Брентена; у него уже созрел план, как избавиться от своего бывшего приятеля.

И у Карла был свой план: он твердо решил ни в чем не возражать Папке, послушно подпевать ему, а под конец он попросит его помочь устроиться. Он благодушно ответил: