Вальтер ушел, виновато поеживаясь, как будто упреки эти относились к нему. Да так оно и было. Какая-то женщина… Он мог бы и сам догадаться. И вдруг он опять так покраснел, что почувствовал, как горят у него уши.

Разве сам он не решил, что, если поедет вместе с ней мешочничать, он все продукты отдаст ей? Разве не отнес он выутюжить свой парадный костюм, чтобы надеть его, когда пойдет к ней? Разве не припрятал три марки из своего недельного заработка, а матери соврал, будто это вся его получка, чтобы иметь деньги в кармане, когда будет с ней?

IV

На цеховом собрании токарей, созванном для обсуждения спорных вопросов заработной платы, Петер Кагельман совершенно неожиданно, без всякой подготовки, произнес сильную политическую речь.

— Когда же конец? — крикнул он громовым голосом. — Вот уже четыре года длится бойня народов; если не последовать примеру русских, войне конца не будет. Германия истекает кровью. Против нас стоит весь мир. Только дураки или преступники могут еще уверять, будто мы в состоянии одержать победу над всеми народами земного шара. И надо, наконец, ясно и определенно поставить вопрос: за кого и за что мы, собственно, воюем?

— Правильно! — Раздались хлопки.

Но больше было таких, которые молча поглядывали друг на друга, и их немые взгляды говорили: вот еще и этот дерет глотку до хрипоты, а что толку? Пошлют его, дурня, на фронт, только и всего.

А Вальтер пришел в восторг от мужества приятеля. Он тоже думал об опасности, которой подвергает себя Петер, но не мог не радоваться: наконец-то нашелся смельчак, высказавший вслух то, о чем все думают, но боятся заикнуться. Вальтер гордился своим другом.

Он выключил мотор и пошел к Петеру.

Тот стоял у своего станка и нарезал шпиндели.

— Одну минуточку, — сказал он, заметив Вальтера.

Какие у него ловкие руки! Вальтер с удивлением смотрел, как Петер управляет резцом, оставляющим на металле блестящую, точную нарезку. Резец казался особенно послушным в его руках. Он зачистил шпиндель напильником, вынул деталь и занялся проверкой. Нарезка точно соответствовала инструкции.

Вальтер хотел поблагодарить товарища за его мужественную речь, но Петер опередил его:

— Ты знаешь, моя вещь готова.

— Какая вещь?

— Ну, пьеса. Я еще сам не знаю, назвать ее драмой или просто пьесой. По существу, это трагедия. Но в этом слове какой-то привкус античности. Мне ужасно хотелось бы прочесть ее тебе и узнать твое мнение.

Вальтер улыбнулся.

— Ты здорово говорил, Петер, — сказал он. — Все это необходимо было наконец высказать.

— Не правда ли? Меня, понимаешь, отчаянная злость разобрала. Пьесу кончил, а с войной — ни с места. Для чего ж я тогда писал?

— Дело, надо думать, не столько в твоей пьесе, сколько…

— Нет, в пьесе, — перебил его Петер.

— По-твоему, требуя мира…

— Да! Подумай, ведь, пока воюют, у меня нет ни малейшей надежды на постановку пьесы. А ведь я написал ее для того, чтоб она пошла на сцене. И знаешь, я предвижу потрясающий успех. Отдельные характеры очерчены остро, четко. А как увлекательно развертывается действие. Дух захватывает. Я непременно прочту тебе. Ты свободен вечером? Я бы забежал к тебе.

Вальтер был ошеломлен; он не мог слова вымолвить, не мог даже насмешливой улыбкой выразить свое разочарование.

V

Они пришли. Поспешили прийти. Трое. В котелках. В руках тросточки.

Петер крупными шагами шел к Вальтеру. Он был бледен. В его больших темных глазах вспыхивал дрожащий огонек. Но он улыбался.

— Возьми и сохрани! — Он сунул Вальтеру сверток с исписанными листками.

— Хорошо, Петер! — Вальтер торопливо сунул сверток в шкапчик с инструментами.

Петер, вернувшись к своему станку, стал складывать вещи — книги, раздвижной калибр, циркуль, толстую тетрадь в коленкоровом переплете.

Мастер Матиссен опять несся по цеху между рядами станков, размахивая руками. На этот раз он остановился возле Петера.

Они обменялись несколькими словами. Петер сунул под мышку вещи и пошел за мастером, семенившим шага на три впереди.

Все взоры устремились к застекленной будке; там шел допрос. Он длился долго. Вызвали нескольких рабочих. Петер вел себя, как подобает молодому, гордому мятежнику. Он встряхивал головой и говорил так громко, что его голос перекрывал шум моторов.