Долго ли он простоял на остановке, он не мог бы сказать.

И не помнил, как пришел домой.

IV

На другой день, когда Вальтер вернулся с работы, мать испуганно вскрикнула:

— Что с тобой, сынок? Ты опять заболел?

Но ему показалось, что на самом деле мать не так уж испугана. А он чувствовал себя больным и несчастным.

Перед ужином она как бы вскользь сказала:

— Да, совсем забыла, есть письмо для тебя.

— Письмо? Где? — Вмиг его лицо из бледного стало пунцовым.

— Поешь раньше.

Но кто мог думать о еде? Письмо, конечно, только от нее.

— Ну, говори уж, где оно?

— На комоде.

Да, письмо от нее. Он не сразу вскрыл конверт. Медлил.

Из кухни донесся голос матери:

— Ну, иди же есть. Все простынет!

— Иду, иду! — крикнул он намеренно грубо, боясь выдать свое волнение.

— Неужели нельзя потерпеть и потом прочитать письмо? — Мать вошла в столовую.

— Да иду же! — Вальтер сделал безразличное лицо. На мать он не смотрел. Но его глаза не умели скрывать то, что происходило в его душе. А глаза матери видят многое; тем более, когда ей все известно.

Глядя на своего мальчика, который вдруг стал усердно очищать тарелку, низко нагнувшись над столом, Фрида спросила:

— От нее?

— Что? От кого? — пробормотал он, не поднимая глаз.

— Ну, уж ты-то знаешь, от кого.

Он с удивлением вскинул голову. Прочла она, что ли, письмо? Нет. Оно запечатано. И он ответил как можно равнодушнее:

— Если уж тебе так хочется знать — от нее.

Она молчала.

Молчал и он.

Бабушка Хардекопф и Эльфрида вернулись домой с покупками; им пришлось несколько часов простоять в очередях. Мать поднялась.

— Мама, — сказал Вальтер, — я иду сегодня на концерт. Чистая рубашка найдется?

— Уж приготовлена, лежит в спальне.

Гм! Странно! Он побежал в спальню.

Его подозрения были не так уже неосновательны. Фрида Брентен недаром была дочерью Паулины Хардекопф; заботы и печали сына давно уже не составляли для нее тайны. Вместе с любопытством она унаследовала от матери талант незаметно вскрывать и снова запечатывать письма.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Чудеснейшее, прекраснейшее лето! О солнце, никогда еще ты не озаряло своими лучами более счастливых! О ветры морские, никогда еще не мчались вы вослед путникам, более чистым душой.

Бродили ли они по цветущим лугам, отдыхали ли в тихих лесах, купались ли у отлогих берегов, им казалось, что только для них существует вся красота земли. Будни для них были праздником, вся неделя — сплошным воскресеньем.

Лес и пустошь, тихие деревушки и глухие уголки, где каждый из них бывал десятки раз, когда они еще не знали друг друга, они вновь открывали вместе. Особенно полюбился им маленький городок Штаде, расположенный на берегу Эльбы. И он раньше неоднократно бывал в Штаде, и она. Но теперь, когда они вдвоем бродили по узким улицам, по булыжным мостовым, среди дремлющих старинных домов, им чудилось, что они попали в сказочную страну. Оба любили давно знакомые пруды и соленый бриз с Северного моря; они дружно прорывались вперед под порывами штормового ветра; каждая рыбачья шаланда, каждый буй, бег волн, бьющих о берег, — все казалось им достойным восхищения.

Они думали, что знают знаменитый Мертвый Лог в Люнебургской пустоши как свои пять пальцев. Но нет, они снова и снова убеждались, что только теперь почувствовали все его скрытое очарование.

Вальтер и Рут садились в тени можжевельников, обступивших узкую долину, точно стража, и он читал ей вслух Ленса, разные истории из жизни животных. Как-то раз у них было чудесное приключение: они забрели в гости к пастуху, и он угощал их деревенским хлебом и овечьим сыром. Рут держала на коленях белоснежного ягненка. На закате они сидели на лугу возле пастушьей хижины, и старый пастух с плоским лицом под черной широкополой соломенной шляпой, вначале такой подозрительный и замкнутый, с комической серьезностью рассказывал им всякие страшные истории о Мертвом Логе.

Как часто на углу какой-нибудь улицы они обшаривали свои карманы и складывали всю свою наличность, прикидывая, смогут ли пойти в концерт или на «олимп» в Городской театр. Говоря по правде, Вальтер, если ему уж очень туго приходилось, брал иногда горсть сигар из тщательно оберегаемых матерью запасов и превращал их в звонкую монету.

В театре или в концертном зале Рут клала иногда голову ему на плечо. Иногда он держал ее руку в своей. Встречаясь взглядами, они радовались, находя свое отражение в глазах другого. Они не замечали ни тех, кто смотрел на них с добродушной улыбкой, ни тех, кто бросал двусмысленные взгляды. Им вообще не приходило в голову, что о них могут злословить или заподозрить в том, о чем они и думать не смели.