Произошла она с Ломтевым примерно месяц назад. Тогда вместе со своими дружками совершал он то, что на их языке называлось «загулом по большому кругу». Они кочевали из забегаловки в забегаловку, длилось это довольно долго, пьяная усталость уже давала себя знать, компания постепенно распадалась, редела. Наконец, поздно ночью Ломтев обнаружил себя стоящим на каком-то перекрестке в обнимку с Лешей-художником. Так все звали невзрачного, бородатого, хромого человека, с которым сам Ломтев познакомился только сегодня утром. Теперь, оказывается, они направлялись в гости к этому человеку. Пока они брели по пустынной улице, поддерживая друг друга, Леша беспрерывно бормотал о том, какая замечательная, великодушная, отзывчивая, добрая, гостеприимная у него жена, как любит она его друзей, как обожает вот такие нежданные появления, как, хоть в ночь, хоть заполночь, стоит мигнуть ему, и мгновенно накрывается стол… и икра, и французский коньячок, и боржоми прямо из холодильника… О, какие картины рисовались тогда Ломтеву, как рвался он растроганной своей душой к этому гостеприимному дому, как любил уже заранее его хозяйку! Как завидовал он этому невзрачному Леше-художнику!

Лифт в доме не работал. С трудом преодолели они узкую, мрачную лестницу и наконец на площадке шестого этажа очутились перед желанной дверью. Предвкушение выпивки и домашнего уюта после всех их бесконечных шатаний по грязным забегаловкам томило Ломтева. Леша нажал кнопку звонка. «Сейчас, сейчас моя женулечка, моя родная нас приветит, — бормотал он. — Сейчас…» За дверью было тихо. «Ты даже не представляешь, как она меня любит, и как я ее люблю…» — всхлипывая, говорил Леша. Он позвонил еще раз — в квартире по-прежнему стояла тишина. «Утомилась, наверно, уснула, ожидаючи…» Леша вдруг забарабанил кулаком в дверь и закричал бодро-весело на всю лестницу: «Эй вы, сонные тетери, открывайте мужу двери!» По-прежнему тишина была ответом. Как ни был пьян тогда Ломтев, но и он начал в тот момент сомневаться в успехе задуманного предприятия. Однако его бородатый спутник не терял присутствия духа и продолжал то давить на звонок, то барабанить в дверь кулаками. «Идет!» — радостно возвестил он вдруг. «Идет моя женушка, моя роднулечка, торопится навстречу гостям дорогим», — приговаривал он умиленно. Дверь резко распахнулась. И первое, что увидел Ломтев в ярко освещенном дверном прямоугольнике, — была совершенно голая женщина. Впрочем, уже после он сообразил, что, кажется, на ней все-таки был наброшен халатик, распахнувшийся широко от стремительного движения. Но в тот момент она увиделась ему совершенно голой, и это так поразило его, что на мгновение он утратил способность понимать что-либо. Женщина же, не говоря ни слова и словно бы не замечая присутствия здесь Ломтева, коротко размахнулась и ударила Лешу-художника по лицу. Тот пьяно покачнулся и рухнул. Дверь захлопнулась. И Ломтев остался на лестничной площадке наедине с лежащим у его ног и всхлипывающим художником. Вся эта сцена была абсолютно безмолвной и столь стремительной, что на другой день, проснувшись у себя дома, Ломтев долго не мог сообразить, было ли все это на самом деле или только привиделось ему в пьяном сне.

Вот именно эту историю, которая теперь казалась ему неимоверно смешной, и пытался безуспешно поведать своим новым знакомым Ломтев. Вообще разговорчивость, жажда общения напали вдруг на него. Перескакивая с одного на другое, он то принимался объяснять, отчего ему так важно было оказаться сегодня в Ленинграде, то распускал перья и уверял, что с шефом своим они по корешам, не раз водку пили и потому опасаться ему нечего, то вдруг снова впадал в черную меланхолию и принимался жалеть сам себя… Одним словом, прощание их продолжалось долго. Был даже момент, когда Ломтевым завладела идея подзанять где-нибудь денег и пойти с новыми друзьями «по большому кругу». Может быть, эта идея и претворилась бы в жизнь, если бы Толик не открыл вдруг свою сумку и не показал Ломтеву несколько блоков по-заводскому упакованных бритвенных лезвий. «Ты не думай, мы на халяву не пьем, мы не алкаши какие-нибудь… Может, кто из твоих корешей возьмет, дешево отдам…» И как ни пьян был в тот момент Ломтев, все-таки он понял, что блоки эти ворованные, грязью и скверной пахнуло на него, и это несколько поумерило его пыл. Впрочем, это не помешало, прощаясь — теперь уже окончательно и бесповоротно, — растроганно облобызаться с Толиком и его товарищем. Мокрый, взасос, поцелуй Толика Ломтев еще некоторое время ощущал на своей щеке, но затем все это происшествие отодвинулось, быстро ушло в тень, исчезло, как исчезали и раньше подобные же истории в ломтевской жизни, исчезали лишь для того, чтобы потом, уже в одну из трезвых бессонных ночей, всплыть вдруг укором совести, заставить содрогнуться от отвращения к самому себе… Но тогда он не думал об этом. Он был одержим иными заботами и намерениями.

Стоя в телефонной будке, он торопливо листал свою пухлую, рассыпающуюся уже на отдельные листки записную книжку. Достать денег — вот что ему надо было сейчас. В конце концов, не все потеряно, и жизнь уже не представлялась ему в том мрачном свете, в каком виделась сегодня утром. Все еще можно исправить, говорил он себе. Жажда действия, действия немедленного, обуревала его.

Главное сейчас — найти палочку-выручалочку. Таких палочек-выручалочек у него числилось несколько. Хоть одна из них да непременно срабатывала, никогда не подводили они его в трудную минуту.

Первым в этом списке шел Юрка Хвощ, его однокурсник, любитель выпить, холостяк и заводила всяческих розыгрышей. Перед ним незачем было хитрить и сочинять трогательные небылицы. Однако рассчитывать сейчас, что у Хвоща могла оказаться та сумма, которая нужна Ломтеву для осуществления возникшего в голове плана, было по меньшей мере наивно. И все же перехватить у Юрки хотя бы пятерку не мешало бы. В любом случае выпить сейчас необходимо. А там видно будет. Что-нибудь да подвернется. Главное — оставаться в тонусе, как говаривал другой друг Ломтева — Пашка Покатилов. Он-то и значился в заветном списке вторым номером. Это был беспроигрышный вариант, если, конечно, сам Пашка в данный момент не сидел на мели, если не находился в очередном загуле и если не пребывал под домашним арестом.

Однако сегодня Ломтеву не везло. Хвощ не отзывался: у Пашки, как выяснилось, был библиотечный день, и, когда Ломтев набрал номер домашнего его телефона, голос Пашкиной жены столь свирепо ответил — мол, нет его и не будет, потрудитесь не звонить больше, — что Ломтев понял: семейный конфликт там в разгаре.

Неудачи преследовали его и дальше. Так, постепенно опускаясь по своему списку все ниже и ниже, Ломтев добрался до двух последних фамилий: Леонард Каретников и Миша Улановский. На самом деле никакого Миши Улановского не было и в помине — была Маша Драгунская. К столь хитроумному шифру Ломтев счел необходимым прибегнуть на случай ревизии его записной книжки, которую время от времени после его загулов производила Светлана. Маша — это последний шанс, это, конечно, верняк, только лучше бы не набирать ему этот номер: слишком гадкий осадок оставался потом на душе — осадок предательства. Ощущение, будто он предает себя. Или продает? Даже пьяный он сознавал это. И все-таки не раз и не два в самые черные свои дни нарушал Ломтев это табу. Просить Каретникова тоже, разумеется, не сахар, но все-таки лучше. Каретников деньги даст, отвалит хоть четвертак, хоть полсотни ради того только, чтобы взглянуть на опухшую серо-зеленую, небритую морду Ломтева, чтобы своими глазами увидеть, как трясущимися пальцами тот будет запихивать обретенные купюры в карман, чтобы увидеть все это и рассказывать потом сердобольным институтским дамочкам, причмокивая от сочувствия к Ломтеву, осуждая и жалея его одновременно. Он, Леонард Каретников, не мог отказать себе в подобном удовольствии. По всем этажам понесет он весть о том, что Ломтев опять в загуле. Ну и черт с ним! Семь бед — один ответ.

Был, правда, у Ломтева еще один — запасной — вариант, неоднократно уже проверенный и срабатывающий почти всегда наверняка: обратиться к кому-либо из вовсе малознакомых людей, с кем Ломтева связывали лишь косвенные служебные отношения. Здесь весь расчет строился на неожиданности подобной просьбы. Человек растерян, он мнется, он не решается сразу произнести «нет», а потом уже отказать значительно труднее. Если к тому же сочинить какую-нибудь небылицу поневероятнее, — вариант почти безотказный. Невероятным вещам в таких случаях верят куда легче, чем каким-нибудь банальным причинам. Однако у этого варианта был и весьма существенный минус. Показываться перед малознакомым человеком в столь неприглядном виде, разом выдававшим всю подлинную подоплеку необычной ломтевской просьбы, дышать в лицо этому человеку перегаром, — означало раз и навсегда загубить в его глазах свою репутацию.

В телефонной будке было душно, пот катился по лицу Ломтева, распадающиеся листы записной книжки не слушались его неуверенных пальцев, и раздражение все сильнее начинало овладевать им. Ломай не ломай голову, а придется звонить Каретникову — иного выхода он не видел.

Каретников откликнулся сразу.

— Слушай, старичок, — как можно развязнее, с этакой удалой веселостью в голосе проговорил Ломтев, — я тут втемяшился в одну занятную историю… расскажу, расскажу потом, ты будешь покатываться с хохоту, вот увидишь… И, в общем, оказался, понимаешь ли, на мели… Ну да, подчистую… — Каретников засмеялся, и Ломтев тут же подхихикнул ему тоже. — А мне сейчас, понимаешь ли, рандеву одно светит, это во первых строках моего письма, а во-вторых, я ведь, старичок, уже должен быть в Питере… — Он замер на секунду, затаился, ожидая, как отзовется Каретников — ведь косвенным путем сумма, необходимая Ломтеву, уже была названа. Каретников только заинтересованно сопел в трубку, и Ломтев вздохнул с облегчением. — То есть теоретически я, понимаешь ли, в данный секунд гуляю по берегам Невы, а практически — увы-с! — молю ваше высокоблагородие ссудить мне полтинник… Отдам все — непременно сразу, как вернусь…