Один из стражников схватил Линн за плечо, намереваясь увести.

– Погоди, – сказал Маррон. – Ладно, так и быть, раз уж я такой добрый. Принесешь мне цемеллу – отпущу твоих братьев.

– Цимелла? Что это?

– Цемелла. Прочитай в книжке.

– Но господин Маррон…

– Вон.

– Но я ведь даже не представляю…

– Еще слово – и мальчишки останутся свиньями навсегда.

Подобрав юбки, Линн бросилась прочь.

Солнце клонилось к закату, когда Линн вышла из Марронова леса, и залило Беррин потоками нежного золотисто-розового света. Несмотря на владевшее ею отчаяние, Линн невольно остановилась. Ни разу не покидавшая пределов герцогства, Линн считала его самым прекрасным местом на свете. Никогда она не устанет любоваться этой красотой. Луга с сочной изумрудной травой перемежались золотыми полями, широкая медленная река синела, отражая небо, яркой лазурью с ним спорили крыши города и возвышавшегося над ним белоснежного замка. Временами вместе с восхищением Линн охватывал страх: ей вдруг начинала казаться безмерно хрупкой, эфемерной эта блистательная, совершенная красота. Словно вид был создан на холсте неведомым художником из самых чистых, самых сияющих красок.

Стремление во что бы то ни стало достойно держать себя и договориться с Марроном поддерживало силы Линн все то время, что она пробыла у разбойника, но теперь в нем не было нужды, и ее начало трясти. Она велела себе отойти как можно дальше, так, чтобы люди Маррона уже не могли ее видеть, но у моста через реку рухнула на землю.

Перед тем, как покинуть Марроновы владенья, она подошла посмотреть на свиней в отчаянной надежде, что разбойник обманул ее и они все-таки не были ее братьями. Но два огромных упитанных хряка с таким энтузиазмом бросились к ней и стали выделывать вокруг нее такие потешные коленца (которые смотрелись еще смешнее, учитывая их внушительные размеры), что у Линн не осталось сомнений: это и в самом деле Микки и Ру. Они весело похрюкивали, взрывали копытцами землю и легонько толкали Линн, приглашая поиграть. Несмотря на всю печаль, овладевшую ею при этом зрелище, она не смогла не улыбнуться. Потрепала свиней по холкам (кто из них был Микки? кто Ру?) и, наказав вести себя хорошо и помнить, кто они такие, отправилась прочь.

Примером благообразия и кротости Микки и Ру не были никогда, что верно то верно. И может быть, они заслужили свое наказание. Но они ее братья! И такими, как в последние годы – обозленными и беспечными, – они были не всегда. Линн еще помнила те дни, когда они играли с ней, защищали от уличных мальчишек, учили читать и писать. Линн всегда гордилась тем, что у нее есть старшие братья. Многие девочки ей завидовали. Как счастлива она была, когда, держа Микки и Ру за руки, вместе с ними шествовала на городской праздник, и они примеривали свои длинные шаги к ее семенящей походке. На площади они покупали ей игрушки и сахарные булочки, катались с нею на карусели, смотрели кукольные представления. Они называли ее «наша малышка», и она не могла не думать о том, что так могло бы быть и поныне, если бы Эйрен не оставила их. Ох, мама, мама, заливаясь слезами, думала Линн. В иные минуты она бы все отдала, чтобы вновь почувствовать себя беззаботной маленькой девочкой.

Чтобы успокоиться, Линн стала думать о Пико. В минуты, когда горести и заботы становились столь тяжелы, что, казалось, вот-вот придавят ее к земле, ночами, когда в углах сгущались тени, в мгновения, когда боль утраты становилась невыносимой – Линн думала о Пико, и ей не было тяжело, не было больно, не было страшно. Он был светом и утешением ее жизни, и пусть не отвечал на ее чувства, сама любовь придавала ей силы. Линн нравилось думать о его простодушной улыбке, случайных прикосновениях, добрых глазах. Она мечтала о том, как они гуляют рука об руку, как Пико заботится о ней, защищает ее, признается в любви. Мечты эти были такими живыми и яркими, что Линн погружалась в них с головой – а приходя в себя, всей душой верила, что они сбудутся.

Все началось несколько месяцев назад, когда Пико, начавший тогда работать посыльным, стал наведываться за заказами в их лавку. Линн поначалу не обращала на него внимания. Во-первых, по всем понятиям они с Пико были не парой: пусть семья Линн и нуждалась, но они владели лавкой и считались людьми из приличных, тогда как многочисленное семейство, четвертым ребенком в которой был Пико, ютилось в халупе на окраине города. Пико с грехом пополам отучился в школе при храме Доброй Матери и пошел работать, едва освоив счет и грамоту, в то время как Линн была, по меркам Беррина, хорошо образованной девушкой. Во-вторых, Линн вообще не приходило в голову, что она может иметь успех у мальчиков. Успехом пользовались такие, как Эллен: бойкие девушки, которые не краснеют, беседуя с представителями противоположного пола, кокетничают напропалую и не лезут за словом в карман. Не то чтобы Эллен была красавицей, но мальчишки за ней ходили табуном. И это несмотря на то, что она была завсегдатаем «позорных работ» и чуть не каждую неделю выходила трудиться на пользу города: то убирать мусор, то раздавать бедным еду, то дежурить в больнице. Эллен позволяла себе шататься по улицам без косынки, красила губы, румянилась, и это ничуть не мешало ей быть окруженной толпой поклонников.

Тетка Линн и другие добропорядочные взрослые женщины могли сколько угодно цокать языками, качать головой и поджимать губы, осуждая Эллен и ей подобных и рассуждая о том, что на таких девицах не женятся. Некоторое время Линн верила этому, а потом поняла, что это не так: молодые люди почему-то держались иного мнения, и отцу Эллен пришлось отказать в ее руке уже не одному и не двум претендентам. Не только потому, что Эллен была еще слишком юна – в конце концов, предварительные сговоры устраивались и для более юных женихов и невест. А еще и потому, что Эллен, видите ли, еще не встретила «достойного».

Линн почла бы за счастье, если бы ее вообще когда-нибудь взяли замуж.

Иллюзий на свой счет она не питала. Не говоря уже о мучительной застенчивости, из-за которой она каждый раз в присутствии симпатичного мальчика проглатывала язык, Линн и красотой не могла похвастаться: бледная кожа, блеклые «мышиные» волосы, серо-голубые глаза. Она тайно завидовала Эллен, зная, что у нее самой никогда не хватит духу появиться на людях с непокрытой головой, громко смеяться, болтать и кокетничать, нарядиться в яркое платье. Серый, темно-синий, коричневый – цвета, приличествующие скромной, порядочной девушке, и Линн придерживалась этого правила. Ну уж а краску на лицо могли наносить только доступные женщины, и хотя пример Эллен опровергал это, Линн через себя перешагнуть не могла. Кроме того, отец ее просто убил бы. То, что он теперь не поднимался с кресла, дела не меняло – хватало одного взгляда или окрика, чтобы Линн притихла и почувствовала себя виноватой. Дни напролет она проводила в трудах и заботах и верила – нет, знала, – что Добрая Мать вознаградит ее за это. Добрая Мать воздает за добродетели, не уставали твердить все вокруг. Будь скромной, послушной, усердно трудись, выполняй свой долг, и однажды тебе воздастся сторицей. Пусть ей сейчас и непросто, но так будет не всегда. А если и будет (Линн отчетливо видела перед собой череду серых, нескончаемых будней) – стало быть, таков ее удел. Многим достается гораздо хуже.

Пико стал заходить почти каждый день, и не раз и не два при этом присутствовала Розали. В отличие от Линн, она была болтушкой и хохотушкой. Возможно, только благодаря ей Линн и смогла в присутствии Пико произнести одно-два слова, пусть при этом и заливалась краской смущения. Однажды Розали сказала:

– По-моему, ты нравишься Пико. Он так на тебя смотрит, так хорошо к тебе относится.

С этого момента Линн не могла думать ни о чем другом.

Она заметила, какая обаятельная у Пико улыбка, как смешно он шутит, как всегда приветлив и весел, несмотря то, что их семья перебивается с хлеба на воду, а сам он носит один и тот же сто раз перестиранный камзол. Он работал, помогал матери, нянчился с маленькими, и хотя считался еще тем озорником, проделки его были незлые. Линн нравился цвет его глаз, и она считала, что чуточку кривоватые зубы только прибавляют ему обаяния.