Что касается остальных — пусть помогут мне Европу перекроить, а я так и быть, французским революционерам с удовольствием помогу. Всем, чем могу, деньгами, оружием. Парочку идиологов им пришлю. А то Дидро вон как разожрался на казенных харчах, и даже никакой богемы ему не надо, гад такой. пинками заставил родить нечто революционное и славно бьющее по мозгам, особенно мозгам неокрепшим, полных юношеского максимализма, как, например, у Гейтса. Он и в более зрелом возрасте на всю эту херню про свободу и равенство повелся, что уж про сейчас говорить? Пускай среди колонистов проповедует. А то, ждать, пока малолетний Вашингтон вырастит до хотя бы осознанного состояния — мне некогда, мне хаос в одной конкретной стране нужен. Желательно контролируемый. Недаром же с Воронцовым и Минихом, если он согласится, отправятся целые отряды из Тайной канцелярии. Вроде бы налаживать на новых землях свои подразделения, ну, заодно и хаос контролировать. Мексику заодно подогреть. Там и подогревать-то особо не надо никого, так немного подтолкнуть, благо деньги теперь у нас будут. Не в невменяемых количествах, конечно, но на то, чем эти товарищи чуть позже у нас начали бы шатать, хватит.

Дверь приоткрылась и заглянул Турок.

— Заходи, — кивнул я ему. — Ну что, Бестужев справился с карманным бунтом?

— Нет, не справился, — Турок, улыбнувшись, покачал головой. — Его и всех его подельников Андрей Иванович уже взял, теперь душу отводит. — Я хохотнул. Мне не удалось все-таки удержать Ушакова. Он на полном серьезе заявил мне, что его долг состоит в том, чтобы охранять меня и Отечество от всяких там, и ускакал, я даже пискнуть не успел.

— Тебе-то поди досталось, — я потянулся. Пожалуй, сегодня хватит работать.

— Еще как, я еле убежал, — Турок потер шею, ага, все-таки своей тростью пару раз Ушаков его все же перетянул.

— Иди отдыхай, завтра развернутый доклад напишешь, что и как делал, в какой последовательности с мельчайшими подробностями. Нам скоро такая методика пригодится, — он поклонился и вышел из кабинета. Я же подошел к окну. Я ведь ва-банк пошел. Тут одно из двух: или я останусь в истории как победитель, или история похоронит меня.

Андрей Иванович Ушаков стоял, заложив руки в галерее своего клуба и внимательнейшим образом рассматривал картины, ценность которых была порой слишком велика для какого-то игорного дома. А ведь все те иноземные гости, которые так рвались стать членами клуба видели в нем только игорный дом, этакое лекарство от скуки, которая постоянно посещала их в Российской империи, особенно в последнее время. При Елизавете Петровне хотя бы балы, да различные маскарады забавы ради постоянно устраивали. А новый император, казалось, вообще не умеет веселиться. Да и в Петербурге редко появляется. Так еще и двор к себе не перетащил. Объясняет все эти, неподобающие просвещенному монарху дела трауром, но... когда траур кого останавливал в желании развеять скуку? Тем более, чтить память такой веселой императрицы, как Елизавета, не посвятив ее памяти ни одного бала, это вообще уже считали кощунством.

Ушаков знал, что говорят про Петра. Знал он и то, что многим послам он не нравится. Не нравился он и некоторым представителям российской знати, которая так и не приняла его за своего. Но последние хотя бы молчали, или же перешептывались, постоянно оглядываясь, особенно после многочисленных арестов, которые завершились лишь третьего дня. Пока шли дознания, для определения доли вины в заговоре против государя-императора, но у многих не было сомнений в том, что, если на сей раз будет вынесен смертный приговор, то никто его на ссылку в Сибирь с мизерной вероятностью вернуться, не изменит. Вот это про Петра Федоровича все уже давно поняли, как и про то, что суд будет все же справедливый, даже над теми, кто императору дюже не по душе был. Как говорил сам Петр: «Главное, чтобы Отчизну свою любил. А мне его любовь без надобности. У меня жена есть, чтобы любить меня и всяческими ласками одаривать».

И все же Ушакову было неспокойно на душе. Слишком высоко Петр замахнулся, как бы крылья на подлете не обрубили. И хоть он и пытается действовать так, как завещал Макиавелли, в свою очередь почерпнувший эти познания из летописей Древнего Рима, особенно постулатом: «Divide et impera» — разделяй и властвуй, но где гарантия, что те его союзники, которых он весьма виртуозно пытается стравить друг с другом однажды не повернутся против него самого.

Особенно его тревожило то, что нет никакого ответа от Англии. Ни гневного письма с обвинениями, ни нового посла с верительными грамотами, ничего. Словно и не случилось того несчастного случая с бедолагой послом. И Ганновер не поддерживает Фридриха, а через него и сама Англия. Это было так подозрительно, что Ушаков уже несколько дней мучился головными болями, пытаясь дать всему происходящему хоть какое-то объяснение.

— Слава Богу, что хоть масонам не дали разгуляться, — пробормотал Ушаков, обращаясь к висящей на стене картине. На ней была какая-то баба нарисована, не так чтобы красавица, но что-то в ней этакое все же было, чему он не мог дать определение. В живописи он плохо разбирался, и картины обычно делил на две части: вот эта нравится, а вот эта что-то не очень. — Прав был Петр Федорович, надо просто наши молодежь от безделья отвлечь, тогда и в каменщики подаваться не будут.

— И часто ты так сам с собой разговариваешь, Андрей Иванович? — его приближение Ушаков услышал издалека, но вот то, что гость подошел так близко, как-то пропустил.

— Старею, Михаил Петрович. Ты, кстати, тоже моложе не становишься, — Ушаков даже не повернулся к нему, чтобы поприветствовать. Этот нюанс был прекрасно понят Бестужевым, и заставил поморщиться. Интересно, когда бредовый заговор брата перестанет преследовать его самого? — Скажи мне, она красива, или все-таки нет? — Ушаков указал на картину, и на этот раз повернулся к Бестужеву.

— Бог мой, откуда у тебя, старый лис, полотно великого Леонардо? — в отличие от Ушакова Бестужев точно знал, что за картина сейчас перед ним.