– Почему переехали?

– Мне не нужно столько места, – повторил он.

Я видела, что зашла слишком далеко. И пожалела, что мне не все равно.

– Вы всегда хотели быть актрисой?

– Нет. Я не хотела конкурировать со всеми остальными красивыми девушками, когда была молода. Поэтому стала ждать. Решила, что в этом возрасте буду интереснее. Я ждала своего часа.

– Кэти сказала мне, что вы проделали весь путь сюда в одиночку.

– Я была за рулем.

– Она была за рулем, – повторил Леонард, поглаживая оправу очков. И посмотрел на меня. Знакомым таким взглядом.

Я допила свой лимонад и встала. Ленни положил два пальца на мое запястье и налил мне еще со словами:

– Птичке на одном крыле не летать, друг мой. Хлопать одним крылышком можно, но не летать на нем.

Я снова села. Аура у Ленни была властная. Когда-то он был главным во всем: в семейных деньгах, наследстве, нефтяных фьючерсах, для жены, для любовницы – а такие старики, как Леонард, никогда не перестают применять свою предполагаемую власть. Порой, когда он вел себя галантно, то напоминал мне моего отца, но отца напоминали мне и все остальные мужчины. Долгое время я выводила слово «папочка» на запотевших дверцах душевых кабин. Это когда я жила в местах, где были стеклянные дверцы. В квартире в Джерси-Сити я писала его в стольких разных местах, что, когда солнце пробивалось сквозь затуманенное окно, буквы разбегались во все стороны, точно кроссворд.

– Моя жена умерла, – сказал Леонард, – чуть больше года назад.

– Сочувствую.

Он кивнул. Кажется, был уверен, что мне следует ощущать эту боль наравне с ним.

– Ее звали Ленор. Ленни и Ленор. Хотите знать, как мы познакомились?

– Разумеется, – сказала я. И ведь действительно хотела. Все всегда хотели знать, как знакомятся остальные. Казалось, ключ к жизни обретается по весне на углах улиц, где мужчина поднимает женский шарфик с тротуара.

– Это случилось на «Любовной связи». Такая телепрограмма.

– Ого!

– Снимали первый сезон эфира. На Ленор был пурпурный костюм с юбкой и маленькие белые туфельки на каблучке-рюмочке.

– Она была красива?

– Не просто красива. Более чем. Чак Вулери спросил, есть ли у Ленор какие-нибудь фетиши. Она сказала: да, два. Первый – то, что рубашки и носки должны сочетаться по цвету. Ленор не нравилось, когда на мужчине была белая рубашка и черные носки. Она считала это небрежностью. Тогда Чак Вулери опустил взгляд – и на нем были черные носки и белая рубашка! Ленор рассмеялась. Не думаю, что хоть один человек на свете еще будет смеяться так же волшебно. Крутое заявление, сказал Чак, из уст человека, который носит одежду с узором из ромбов. На этот раз она не рассмеялась. Ленор умела держать мужчину в напряжении. Это редкий талант. Я ревновал к Чаку с самого начала. Я всегда опасался – поначалу, что Ленор полюбит кого-то получше меня.

– А какой у нее был второй фетиш?

– Вторым фетишем были ковбойские сапоги. Ленор говорила, что они ей не нравятся. Вызывают отвращение. Напоминают о гадостных сигарах, о колбасе Джимми Дина.

– Похоже, – заметила я, – ваша жена не понимала смысла слова «фетиш».

Ленни моргнул.

– Ленор была молода. Ей и двадцати четырех не было. Мне тогда было под сорок, наверное, столько, сколько сейчас вам.

– Вы переспали с ней на том свидании?

Вот что меня всегда интересовало в «Любовной связи».

– В те времена люди делали ровно то же самое, что и сейчас.

– Значит, вы трахнулись сразу.

Кевин, только что после душа и во всем черном, вышел наружу в самый пик дневной жары. Поздоровался с нами обоими по пути к машине. Я почувствовала себя шлюхой.

В ту пятницу, когда работала Элис, я нарядилась в штаны из лайкры и маечку на бретельках. Нанесла тушь и уложила волосы, зачесав назад. Подъехала к студии. Я потела так, что теплые ручейки струились по моим предплечьям.

Никаких признаков катастрофы не было. Ее стерли из Каньона. Воздух по такому раннему времени был прохладным, и солнце выглядело величественно, как в голливудском вестерне. В Нью-Йорке солнце с дробину. Мы оправляемся от смерти так, будто она случилась всего лишь в кино.

Глядя в зеркало заднего вида, я собрала жир со щек и носа напудренной, пахнущей розой промокашкой. Уставилась на свое лицо и смотрела, ненавидя его, так долго, что мне стало стыдно, словно другие люди наблюдали за тем, как я себя ненавижу, и осуждали меня за это. Потом вышла и неторопливо двинулась к двери – совсем другой человек, нежели тот, которым я была в машине. Когда я распахнула дверь, дилинькнул латунный колокольчик. Как и все остальное в Лос-Анджелесе, студия оказалась не такой, как я думала. Я ожидала увидеть белые глянцевые стены и орхидеи цвета заката. Вместо них там были пыльные сансевиерии и маммиллярии в терракотовых горшках. Со стен отшелушивалась зеленая краска, а пахло внутри так, как пахнет в летнем лагере. Стоя в очереди на оплату, я смотрела, как выходили потные худые женщины с полотенцами на шеях и скатанными ковриками на шнурках через плечо. И думала о том, как мужчины говорят о дамах, утративших красоту. Я знала, чтo они имеют в виду, потому что это происходило со мной. Было потускнение блеска в глазах и общее иссушение, как у старого апельсина. Но я полагала, что это не столько физические изменения, сколько побочный продукт того, как женщины видят, что их мужья с ума сходят по молоденькой няньке, словно она решила нерешаемое уравнение или договорилась о мире во всем мире, а не просто заплела их дочке косички так, что та не заплакала.

Я заплатила за одно занятие, отдав из комка наличных 26 долларов, каждый из которых ощущался как последний вздох. Указала свой возраст, и эти цифры взглянули на меня в упор. Сквозь стеклянную дверь я увидела Элис. Поначалу я разглядела только ее затылок и была сражена наповал. Иногда для этого достаточно чьего-то затылка. Даже не нужно гадать, столь же потрясающ этот человек с лица или нет. Когда Элис повернулась, я ахнула. У нее была такая внешность, которая встречается очень редко, даже в местах, где полным-полно красоток. Элис была настолько безоговорочно безупречна, что мне захотелось ее ударить.