Монашка, сидевшая у двери на простой деревянной скамеечке, ссыпала скудное подаяние в железную коробку и судачила:

— Ходит кажинное воскресенье, и нет чтобы положить лишнюю копейку.

Страхов, надевая картуз и не глядя на монашку, неожиданно осудил ее:

— Грешно, матушка, сокрушаться: где деньги, там нет бога.

— Не скупись на милость, а бог узрит, — отозвалась монашка, вставая со скамеечки и в пояс кланяясь Страхову.

«Все одно к одному, — невесело размышлял он, идя за Явой по улице на некотором удалении. — Милость, милость. Да где же взять ее, если все мы стянуты кровавым узлом? И не дано нам другого, как жертвовать всем, решительно всем, и творить немилость, оттого что на земле мало добра и его приходится добывать через зло. И как знать, будут ли милосердны и счастливы люди, если я отдам для них все и даже свою жизнь?»

Они шли по разным сторонам улицы, и Ява, дойдя до набережной, остановилась за углом финляндской казармы, которая слепо пучит на Неву свои вечно не мытые окна. Далее по набережной они пошли вместе и сели на скамейку у ворот Подворья Киево-Печерской лавры.

— Монашка в часовенке пожаловалась на вашу скупость, — усмехнулся Страхов, не решаясь сразу на главный разговор, но Ява была настроена сурово и ответила желчно:

— Вам вредно ходить в церковь, товарищ Егор. Она примирит вас с жизнью.

Егор Егорыч остро поглядел в сухое, с плоскими щеками, лицо Явы и ничего не ответил, изумленный истиной ее слов: откуда она узнала, что он, Егор Страхов, в самом деле благоговеет перед колокольным звоном, перед распятьем вознесенных к небу золотых крестов, а иконы с древними ликами страдальцев всегда поднимают в его душе хорошее чувство раскаяния и за себя, и за всех грешных. После церкви ему всегда хочется быть спокойным, незлобивым, чтобы найти разгадку к тем тайнам, которые постигли все святые. Да, что верно, то верно, Страхов боялся церкви и потому редко ходил в нее, а побывав, долго переживал душевное смятение, стыдясь своей слабости, и, чтобы заглушить ее, готов был на самый отчаянный поступок. Был он все-таки за активное начало в жизни.

— А мы надеялись на вас, Егор. Думали, вот смельчак, уж этот потрясет, уж этот-то всколыхнет столицу. И — увы! — Ява кинула ногу на ногу, руки взяла в замок на колене, но тут же разомкнула их и, нервно откинувшись, положила локти на низкую спинку скамьи. — Как же дальше-то, товарищ Егор?

— Не знаю. Шпики, охрана. Не вижу никакой возможности. Я готов на крайний риск, но ведь не это главное.

Она верила ему, потому что знала, как серьезно осложнили они дело своими письмами, однако вела разговор в прежнем, суровом, повелительном тоне.

— Расскажите все по порядку, не упуская ни единой мелочи. Словом, что, как, где, с кем, когда. Не может быть, чтобы не нашлось щелки. И в более сложных условиях укладывали тузов.

И Страхов стал рассказывать Яве о своих наблюдениях, поражая ее памятливостью на детали.

— Да. Да. Да, — подтверждала она, следуя за мыслями Страхова. — Немецкая точность. Аккуратность, конечно. И ничего лишнего. Нет, нет, — подытожила она, когда Страхов, выложив все, умолк. — Именно нет. Мужчина здесь бессилен, да и попросту не годится. А вот вы сказали о гувернантках и дамочках.

— Убирают и их, но ведь они с детьми, иногда не успевают.

— А барышня ваша, хозяйская дочь, она могла бы сыграть роль, скажем, гувернантки или беременной барыньки? Как ее, Зина, помнится?

— Да что это вы говорите, Ява. Ведь здесь же при любом исходе…

Она сузила глаза на Страхова и, едко помолчав, спросила:

— У вас любовь или просто роман? Только давайте прямо, товарищ Егор. Сантименты не для нас.

— При моем образе мыслей и жизни, мог ли я затевать роман с чистым и благородным существом. А любить люблю — то верно.

— А она?

— Да вот ежели скажу ей убить генерала — глазом не моргнет.

— Она молоденькая, товарищ Егор, глупая. Девчоночка. Ну, сошлют — самое многое. А то и вообще оправдают. Вас, именно вас оскорбили, и принесите самую дорогую дань. Знать будете цену своего подвига. Да и помните, товарищ Егор, своя жизнь — это еще не самая большая жертва.

— Личную обиду можно, пожалуй, и простить. Да разве за свое только страдаем и боремся.

Ява тонким чутьем своим угадала, что Страхов думал уже о Зине, но, разумеется, ни на что не мог решиться, и потому повела смелый открытый натиск, горячась и возбуждаясь:

— Царскому палачу вынесен приговор. И вы подписали его. Вы, товарищ Егор! Как видите, отступать некуда. Иначе мы дискредитируем нашу борьбу и товарищи будут судить нас по всей революционной строгости.

Ява то прижимала к груди свои скрещенные узкие руки, то длинными суетными пальцами открывала сумочку, искала в ней что-то рассеянными глазами и, не найдя, вновь щелкала замочком.

— Мы знаем вас как сильного, мужественного человека, и вы подниметесь над своими чувствами. А если дрогнули, товарищ Егор, — заявите прямо, чтобы товарищи могли принять соответствующие меры. Только, повторяю, мы с ними зашли так далеко, что всякое отступление исключается. А я вот здесь, сейчас, — кипела Ява, уловив податливость Страхова, — клянусь на этом самом месте, мы не оставим в беде вашу возлюбленную. Не таких вырывали. Ведь мы не одни. Сделаем ей заграничный паспорт, дадим денег и пусть гуляет по курортам Швейцарии. Что?