– Ну все, голубки, поворковали – и будя, – в кухню просунулся гоготун-говорун и, подхватив Парамонова под мышки, поволок его в прихожую.

– Куда вы его тащите?! – отчаянно завопила я. – Разве вы не видите, он же болен!

– Не боись, – хрюкнул хохотун, – плохо ему не будет. Его в такой санаторий поместят, как падишаха.

– Отпусти, скотина! – Я повисла у него на спине и вцепилась ногтями в его бычью шею.

– Сучка! – взревел он и просто-напросто припечатал меня к стене своей широкой спиной.

Я рухнула на пол и заскулила. Не столько от боли, сколько от осознания того, что все мои жертвы были напрасными: мне не удалось помочь Парамонову, который, похоже, ничего не понимал в происходящем. Стоял посреди прихожей и озирался по сторонам, как ребенок, потерявшийся в универмаге. Крючконосый маячил за его спиной, у двери, укрывшись в поднятом воротнике по самую макушку, Борька с совершенно идиотским выражением лица подпирал стенку.

– Ну помоги же, что стоишь! – крикнула я ему.

Борька только беспомощно развел руками. Еще бы, он ведь Люсеньку свою спасал. Знал бы он, какая она беззащитная.

А желтоглазый говорун-хохотун уже подхватил Парамонова под мышки, а тот даже не сопротивлялся. По-моему, он ничего не понимал.

– Стоять! – рявкнула я. – Стоять, сволочи!

Мой крик заставил толстомордого вздрогнуть. Он даже Парамонова отпустил, обернулся и толкнул меня своей потной пятерней прямо в лицо:

– Ну когда ты уже успокоишься?

– Зачем он вам? Он же ничего не соображает, разве вы не видите? – Я поднялась с полу. – (Вы от него ничего не добьетесь, ничего… Оставьте его в покое, а я отдам вам его бумаги.

Стоило мне заговорить о парамоновских черновиках, как крючконосый высунулся из воротника и сверкнул маленькими алчными глазенками.

А я поспешила заручиться Борькиной поддержкой:

– Ты же помнишь, как мы ремонт делали? Нам газет тогда не хватило, зато на антресолях были бумаги, ну, вспомнил? И мы эти бумаги поклеили вместо газет, а на них обои.

Растерянная Борькина физиономия выражала не больше парамоновской, он только хлопал глазами и шумно дышал.

Тогда я повторила еще раз, специально для крючконосого:

– Бумаги в комнате, под обоями, я поклеила их вместо газет.

Этим своим сообщением я рассчитывала внести смятение в стан противника, и мне это удалось. А помогла мне, как ни странно, Борькина Люсенька, выкинувшая неожиданный финт. Эта коза выскочила в прихожую, как какая-нибудь Никита, и наставила на толстомордого маленький, но очень убедительный пистолетик.

– Все, козлы, приехали! – объявила она.

Самое интересное, что худосочная ручонка, в которой она сжимала пушку, и не думала дрожать. Лихая девка, жаль, связалась с придурками. Я даже немного ее зауважала.

Вот Борьку надо было видеть. Глаза у него стали как чайные блюдца. Кажется, до него стало что-то доходить. Что до крючконосого, то он скрылся в воротнике с макушкой. Ни дать ни взять, всадник без головы. Один только толстомордый говорун еще хорохорился:

– Ты что, девочка, это не игрушка!

– Вот именно, – процедила сквозь зубы Борькина зазноба, – а поэтому без глупостей. – И бросила сердитый взгляд в мою сторону:

– Что стоишь, варежку раззявила, хватай своего физика и жми отсюда. Быстро.!

Ей не пришлось меня долго уговаривать, я схватила Парамонова за рукав и потащила к выходу, а он еле ноги переставлял. Не знаю, что происходило в квартире, но мы успели спуститься только на этаж, как вслед за нами толстомордый и крючконосый вывалились на лестничную площадку. А еще я увидела в подъезде того, что приставлял мне пистолет к переносице. Он издевательски улыбался и манил нас пальчиком:

– Давайте сюда, голубчики! Но тут за его спиной громко хлопнула дверь. Он обернулся, и физиономия его перекосилась.

– Менты! – отчаянно выкрикнул он и галопом побежал вверх по лестнице, мимо нас с Парамоновым.

Остальное нас уже не касалось. Пока наверху орали, топотали, пыхтели и ругались матом, мы с Парамоновым сидели на том самом подоконнике, на котором когда-то целовались. Он положил голову ко мне на плечо, а я его качала, как маленького, и приговаривала:

– Ну вот теперь все будет хорошо, все будет хорошо…

Врачиха была молодая и заносчивая, то и дело сыпала медицинскими терминами, вместо того чтобы объяснить все простым человеческим языком. Сомов слушал ее вполуха, только под конец поинтересовался: