Для Пушкина в дуэли главными были суть и результат, а не обряды. Всматриваясь в бушевавшую вокруг дуэльную стихию, он ориентировался на русскую дуэль в ее типическом, а не в ритуально-светском варианте…

Изучению истории и воздействию ее на умы Сергий Семенович всегда придавал первостепенное значение. Он публично толковал об этом с тех самых пор, как сделался попечителем Петербургского учебного округа и, стало быть, одним из столпов отечественного просвещения. Уже в те времена — в десятые годы — он говорил о необходимости изучать не только внешние события, но и народный дух. Так учили немецкие историософы, которым Сергий Семенович доверял. Уже в те времена любимой его идеей было недопущение катаклизмов, взрывов, сломов истории. Только постепенное движение, только мягкие переходы от одного периода к другому. Но тогда речь шла о постепенности движения вперед, о спокойном, но неуклонном прогрессе, совершенствовании, о бескровном пути к свободе.

Теперь же, к тридцать шестому году, «народный дух» превратился в «народность» из триединой формулы, а изучение глубин народной жизни — в поверхностные конструкции, долженствующие доказать нерасторжимое единство угнетателя и угнетенного.

Идея постепенности, идея последовательных реформ переродилась в идею мертвой паузы, насильственной остановки, ложной стабильности.

Мечта о согласном движении молодой, полной сил России в общем европейском потоке заменилась мрачным проектом «умственных плотин», отсекающих страну от мира.

Неизменной осталась только вера в воспитательную силу истории. А отсюда и понимание, что нельзя отдавать ее во враждебные ему, Уварову, руки…

Пушкин сделан был историографом еще до уваровского взлета. К неудовольствию Сергия Семеновича, царь не только не желал отстранять его от столь важного государственного места, но и оказывал в некоторых случаях прямое покровительство. Поделать с этим пока ничего было невозможно. Возможно было иное — противопоставить Пушкину и его истории своих историографов и свою историю. При могуществе средств, имеющихся у министра народного просвещения, вовсе нетрудно было со временем вытеснить Пушкина из этой области.

Прицеливающийся, сосредоточенный взгляд министра обращался прежде всего на историю Петра, ибо деятельность этого монарха можно было растолковать исключительно во вред его, уваровской доктрине, во всех ее главных пунктах. Но Сергий Семенович отлично понимал, что толкование истории зависит от воли толкователя — прежде всего. Знал он и то, с каким ревнивым чувством смотрит на писания о Петре нынешний император…

Впервые Николая гласно сравнили с Петром 13 декабря 1825 года. И не кто-нибудь, а Сперанский, сказавший своему младшему другу декабристу Батенкову, что молодой царь «по первому приему обещает нового Петра». Что вкладывал старый реформатор в это сравнение? Надежду на разумные перемены, от которых и он в стороне не останется? Или хотел напомнить о железной руке первого императора, его дубинке, поголовном закрепощении?

Батенкова же реформы Петра не приводили в восторг. Он знал, что сегодня нужно иное — представительное правление, отмена рабства. А этого не приходилось ждать ни от старого, ни от нового Петра.

Но слово было сказано не случайно. Сравнение нового царя с Петром пошло широко. Действовали решительные ухватки «солдатского императора», его осанка, катастрофическое начало царствования, приводившее на память стрелецкие мятежи. А потом уже, после казней и ссылок, когда Николай дал понять, что последуют реформы, параллель углубилась и утвердилась. И стала официальной. Пушкин и сам немало помог тому «Стансами»:

Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни… Семейным сходством будь же горд…

Николай, органически не способный к радикальным реформам, тридцать лет разрывавшийся между консервативностью своей натуры и беспокойным сознанием, что делать что-то надо, всерьез уверовал в духовное родство с Преобразователем. Он считал, что историю Петра надо писать именно с этой подоплекой. И, смягчившись к Пушкину после «Стансов», «Клеветников России», царскосельских встреч, вручил ему право сочинения «Истории Петра» не без этой мысли. Первое пятилетие царствования, начавшееся кровавыми событиями, сражениями с собственным народом, требовало оправдания. Соответствующим образом сочиненная история Петра могла нужные оправдания дать. Этого он от Пушкина и ждал. И недаром же запретил печатать — после пушкинской смерти — подготовительные тексты, надежд не оправдавшие.

Уваров ситуацию понимал остро и готов был ее использовать. Он знал, что на ту же роль, что и Пушкин, претендует оставшийся без журнала, сломленный Полевой.

Бенкендорф между тем не только продолжал покровительствовать Полевому, но явно противопоставлял его Пушкину. Он выхлопотал Николаю Алексеевичу то право, которое Пушкин потерял, — цензуровать свои статьи непосредственно в III Отделении, минуя общую цензуру. Пушкин — с некоторыми ограничениями — отдан был во власть Уварова. Полевой от этой власти огражден.